Покой и безопасность.
Я молча повторял слова, с которых начал свой день. Я повторял их мысленно с того самого момента, когда мать предупредила нас, чтобы мы не ехали по улицам, и именно в этот момент я решил, что так мы и поступим. Битва между страхами моей матери и моим позитивным мышлением, моей уверенностью в своей способности создать безопасную поездку домой, через какие бы районы мы ни ехали. Битва между матерью и сыном, но только сын знал о том, что он сражается в этой битве. Мой разум заполняли эти два – и только эти два – слова, пока они не стали звуком более мощным, чем все, что выкрикивали молодые люди. Покой, безопасность. Покой, безопасность.
Светофор загорелся зеленым, потом желтым, потом красным. Они стояли перед машиной, передавая друг другу бутылку. Зеленый, желтый, красный.
Один из парней, самый высокий и, наверное, самый старший, уже с бородой, сунулся к пассажирской дверце машины с той стороны, где сидела Кэри; он потянул за ручку, потом принялся пинать дверь. Кэри отстегнула свой ремень и придвинулась ближе ко мне. Люси проснулась; Винсент по-прежнему не отлипал от стекла, будто смотрел фильм. Я нажал на газ, и парни убрались с дороги, и мы проехали на красный свет, и один из них – с руками, по-прежнему распростертыми на его «кресте», – крикнул нам вслед: «Я никогда не просил, чтобы меня рожали, понял? Я никогда не просил, чтобы меня рожали!»* * *
Она могла говорить, только не то слово, которое я хотел, чтобы она произнесла.
Я указал на свою бороду:
– Что это?
Она указала на собственное лицо.
– Скажи мне, что это такое.
– Лицо, – ответила она.
– Что это на моем лице?
– Волосы.
– Да, но как они называются?
Она заморгала, загоняя обратно слезы.
Я взял ее за руку, провел ладонью по своему лицу.
– Скажи это, – попросил я.
Она попыталась поцеловать меня, но я отвернулся.
– Пожалуйста, произнеси это слово, – настаивал я. – Я знаю, ты его знаешь.
Я закрыл глаза и представил, что когда я их открою, последние несколько минут окажутся сном.
* * *
Но это слово было для нее потеряно. Она больше не знала слова борода. Только волосы на твоем лице. Для нее больше не было лампы , которую она называла светом , и свитера , который она называла толстой рубашкой , и гитары , которую она называла музыкой , и ванны , которую она называла маленьким бассейном , и кровати , которую она называла домой .
Еще двое суток таких потерь – слова день и ночь для нее тоже исчезли, – и я повел ее к врачу. Ей было трудно объяснить ему, что с ней случилось. Она пользовалась словарем ребенка или человека, едва знакомого с новым для него языком. Названий предметов, частей тела и чувств было недостаточно; ей необходимо было описывать их, переопределять их. Как сказать ветер без этого слова? Как сказать дверь ? А головная боль ? А головокружение ? Ты говоришь: то, что шевелит траву и нагибает деревья . Ты говоришь: то, что открывают, чтобы перейти из одной комнаты в другую . Ты указываешь пальцем и говоришь: больно вот тут . Ты говоришь: мир идет кру́гом . Но что, если ты утратишь и слова деревья и трава ? Что, если ты утратишь слова комната и мир ? Ты говоришь: то, что я чувствую на своем лице . Без слова лицо ты говоришь: то, чего я не вижу, меня трогает . Ты говоришь: то, что держит меня снаружи или впускает внутрь . Ты говоришь: здесь болит , и еще говоришь: кажется, что все движется без меня .
Закрываю глаза во время поездки из аэропорта в отель-казино.
Я уже однажды был в Вегасе, после того, как была опубликована моя вторая книга. Тогда огни и звуки меня не раздражали.
Теперь же даже сквозь прикрытые веки я вижу огни, мигающие в прохладном ночном воздухе, вспышки того рода, которые провоцируют припадки у рефлекторных эпилептиков.
Я не мог заткнуть себе уши, пока водитель – длиннобородый человечек, настолько низенький, что ему приходилось подкладывать на сиденье подушку, чтобы видеть хоть что-то поверх руля, – разглагольствовал об убийстве, свидетелем которого он стал несколько дней назад: какая-то женщина задавила мужа своей же машиной.
Я открыл глаза; освещенные неоном лица мелькали мимо, слишком близко к машине.
– И все утюжила его туда-сюда, – говорил он. – Раз десять, не меньше.
Он покачал головой, глянул в зеркальце заднего вида, наблюдая за моей реакцией; я снова закрыл глаза.
– Голова болит?
– Нет.
– У меня бывают ужасные головные боли, но только по ночам, когда не могу заснуть.
Болезнь – это продолжение негативной эмоции. Любое заболевание в теле можно исцелить быстрее, чем оно было создано.
– Не могу проспать больше трех часов подряд… лет этак двадцать уже.
Важно не поглощать негативную энергию, с которой сталкиваешься. Вообрази защитный экран вокруг своего тела; он не позволит негативной энергии проникнуть в тебя.
– Вы уверены, что нормально себя чувствуете?
– Да.
– От моей манеры вождения вас не укачивает, нет?
– Нет.
– Потому что если укачивает, вам следовало бы сказать. Я не стал бы воспринимать это как личное оскорбление.
– Вы тут ни при чем.
– Вы не против, если я закурю?
– Не против.
– А впрочем, ладно. Я могу и подождать, – он трижды подряд нажал на клаксон. – Иисус, Мария и Иосиф! Этот парень кого-нибудь угробит… А вы когда-нибудь курили?
– Нет.
– Скверная привычка, но мне нравится.
Вспышка зажигалки, потом запах тлеющего табака.
– Я буду выдыхать в окно, ладно? Прямо в окошко.
– На самом деле…
– Глупо, – перебил он меня. – Глупо, глупо, глупо! Я же не хочу, чтобы у вас из-за меня был рак. Я-то ладно, но вы на него не напрашивались.
Три недели без поддержки негативных мыслей – и вот теперь это… Я быстро заменил в своем воображении образ водителя образом цветка. Открыл глаза: высокий, жилистый мужчина, еще выше и худее меня, великан-индиец, стоял у двери такси, протягивая мне розы, завернутые в пластик. Я полез в карман, но светофор загорелся зеленым, и мы рванули вперед. Я обернулся и увидел, что великан стоит посреди улицы, мешая движению машин, провожая меня взглядом. У меня возникла дурацкая мысль, хотя теперь она мне уже не кажется такой дурацкой – что я никогда больше не увижу этого человека, что он проживет остаток дней своих, сколько бы их ни было, потом умрет, и эта наша встреча не будет ничего для него значить. Если бы я смог отдать ему 500 долларов, лежащих в моем кармане, он мог бы ее запомнить, это могло бы изменить всю его жизнь…
Машина катилась по улице, обсаженной пальмовыми деревьями и усыпанной мусором, который гнали декабрьские пустынные ветры. Резкий порыв швырнул на ветровое стекло клочок бумаги; слово, написанное черными чернилами. Рак. Рок. Рука. Река… Я наклонился вперед, чтобы рассмотреть, но слово было написано вверх ногами и задом наперед. Таксист включил «дворники», бумажка взлетела в воздух и пропала позади нас в потоке машин.
Если бы не цветные лампочки на деревьях, я бы забыл, что через пять дней наступит Рождество.
Серия громких хлопков, будто где-то пускают фейерверк. Должно быть, я дернулся.
– Все нормально, – успокоил водитель. – Просто у кого-то барахлит выхлопная труба, – он рассмеялся. – Если, конечно, не палят из пистолета.
Машины встали; я бросил взгляд на часы. Полчаса на то, чтобы заселиться в гостиницу и добраться до радиостудии.
Я говорил Кэри, что не хочу ехать, особенно учитывая обстоятельства, но она настаивала. Она прекрасно себя чувствует, говорила она мне; мне было бы полезно уехать на несколько дней, развеяться.
– Ты ничем не можешь мне помочь, – говорила она. – Никто ничего не может сделать.
– Я в это не верю.
– Зато верю я.
– Я не верю, что ты в это веришь.
– Я понимаю, ты желаешь мне добра, – сказала она.
– Похоже, дела серьезные, – бросил водитель. – Три машины столкнулись.
– Мы еще далеко?
– В пяти или шести кварталах.
– Я могу дойти пешком.
– Вы знаете, куда идти?
– Нет.
– Прямо вперед. До самого конца.
– В эту сторону?
– Прямо до конца. Не промахнетесь.
Я протянул ему сотенную банкноту, но не стал ждать сдачи. Захлопнул дверцу прежде, чем он успел поблагодарить меня, и пошел против ветра, лямки рюкзака врезались мне в плечи.
Мальчик лет двенадцати-тринадцати, с темными глазами и длинными вьющимися волосами, преградил мне дорогу.
– Позвольте, я понесу вашу сумку.
– Нет, спасибо.
– Вам просто придется заплатить кому-то другому.
– Спасибо, но нет.
– Почему нет?
