Ознакомительная версия.
священник был единственным, кто сумел завезти ему мешочек сухарей. Отец Головацкий не знал, что через несколько лет они станут родственниками, что в Чите дед женится на сестре жены его брата. И что все они вернутся в Карпаты. Первый поезд в Сибирь был уголовным. Деда забросили в вагон, и сухари сразу оказались у пахана. Ясно, что нужно было перебазарить. Уголовные не любили политических. Особенно тогда, когда один
политический попадал в целый вагон уголовных. А дед не любил романов. Он говорил мало, и большая часть того, что он говорил, были шутки и каламбуры, или предельно дозированные фрагменты собственного опыта, появлявшиеся как ассоциации, которые могли зависеть только от очень персональной логики цепи. Из-под языка он вынул половинку жилетинки и, еще держа руку возле губ, сделал пальцами то движение, которое заставило
невесомый кусок стали пролететь несколько метров и углубиться в дощатую стену как раз возле головы пахана. Уже потом дед поздоровался с временным домом, как должен был здороваться бывший боец штрафбата. Ему отдали сухари и уступили место у воздуха. Поезд шел на владимирский централ. Там деда всякий раз снимали с поезда, вычисляя какое-то несоответствие. Много суток он провел на бетонных полах, залитых водой, в самых легендарных этапных тюрьмах. Одна из них была даже на острове, что деда очень веселило. Понятно, что он не любил полицаев и милиционеров. Как настоящий мастер он говорил, что захотеть быть милиционером может только тот, кто не хочет ничего настоящего делать, но хорошо есть. И еще должен иметь особую любовь к беспрепятственному битью людских тел. Дед совсем не удивлялся, когда все перешептывались про дальнего соседа, которому, скорее всего, отбили почки в милиции где-то в конце
семидесятых. Дед не слишком разбирался в общественных и государственных системах, но верил в постоянство человеческой природы. Когда кто-то застрелил женщину, которая жила еще ближе к лесу, чем мы, дед решил уничтожить свой флоберт, который хранился в секретном погребке под домом еще с тридцатых годов. Участковый милиционер стал ходить слишком близко. Между нашим домом и домом убитой не было никакого жилья, только поле, огороды, сады, овраги и заросли шиповника. Покойница
часто приходила к нам, они с дедом Михасем сидели по вечерам на лавке под сливами. Дед любил свой флоберт, но понимал, что пришло время, когда ружье, даже совсем чистое и уникального калибра, должно быть ликвидировано, чтобы его не нашла милиция в доме. Нам дед подарил несколько десятков блестящих патронов. Под холмом, на котором наш дом и сад, были железнодорожные пути. Но мы уже немного понимали в таких вещах и отошли по путям довольно далеко от дома. Туда, где с обеих сторон был лес. И там положили патроны на рельс. Подошел вечерний раховский, из окон выглядывали пассажиры. Шестьдесят патронов при такой скорости создали эффект полного шмайсеровского магазина. Машинист затормозил, выпрыгнул из своей кабины и скатился в овраг. Поезда и пути были частью нашей ежедневной жизни. Когда ехали товарные, трясся дом. Особенно это ощущалось ночью, кровать
вибрировала, как при среднем землетрясении. На чердаке добавлялся еще один балл. Когда действительно произошло землетрясение где-то в восемьдесят первом, наша семья была единственной из каменицы в несколько этажей во Франковске, которая никак не среагировала на сотрясение. Соседи в пижамах, с паспортами и сберегательными книжками стояли на середине улицы и с жалостью смотрели на наши окна. Двоюродный дед в это время стучал какой-то палкой в потолок, потому что думал, что тамошние дети ездят посреди ночи на велосипеде, а
мама спрашивала у брата, зачем он трясет кровать. Только двоюродная бабушка Мира, которая спала в своей комнате в узкой щели между штабелями книг, была уверена, что произойдет то, чего она всегда боялась, о чем часто думала, – когда-нибудь случится трясение земли и ее завалит книжками. А потому даже не пыталась выйти из комнаты. Прежде всего она ценила свою независимость от других людей, даже самых близких. Ненавидела подарки на день рождения. В ее комнату нельзя
было никому заходить. Дверь она всегда закрывала на ключ. Ее комната была зарегистрирована как отдельная квартира. Даже святой Николай оставлял свои мандаринки для бабушки Миры в сумочке, привязанной к дверной ручке ее покоя. Дед Михась, между прочим, не знал многих современных самых простых слов. Комнату он мог назвать «покой» или «комната», но не «шмната». Про потолок сказать – «суфит» или «потолок», но не «стеля». Бабушку Миру это нервировало. Ее много чего нервировало в деде Михасе. Но она
признавала, что – несмотря на отсутствие образования – он чрезвычайно интеллигентен. Просто они оба были слишком упрямыми и сильными, чтобы уметь спокойно воспринимать друг друга. И слишком ироничными, чтобы не видеть в себе агрессора и жертву одновременно. У них был общий духовник. Отец доктор Лаба в двадцатых был духовником в гимназии сестер-василианок, где училась бабушка Мира, а в сороковых – в дивизии «Галичина», где служил дед Михась. Бабушка Мира не любила
свой советский паспорт, потому что в графе «место рождения» стояло – Скрентон, США. Бабушка Мира приучила нас с братом к грейпфрутам. Еще в те времена, когда их только начали экспортировать с Кубы и ими оказались забиты овощные магазины, и все считали их какой-то дрянью по сравнению с дефицитными апельсинами и мандаринами. Еще в овощных магазинах продавали очень плохую квашеную капусту. Ее испорченность пытались перебить лавровым листом. Бабушка Мира была
сестрой моего деда Богдана, маминого папы. Дед Богдан умер за несколько лет до моего рождения. Другой родной дед – папа папы – погиб за несколько месяцев до рождения папы. Поэтому дед Михась был моим единственным реальным дедушкой. Они познакомились с бабушкой в Чите. Папе было тринадцать лет, он привык заботиться о своей матери сам, поэтому сначала активно мешал какому бы то ни было сближению. Папу брали прямо в школе. Они тогда жили в
Моршине. В класс вошли вооруженные энкаведисты и арестовали десятилетнего мальчика. В Чите он сошелся с урками. В один год в их классе стало на шесть мальчиков меньше – трое погибли в поножовщине, а других троих осудили на расстрел за многочисленные случаи разбоя с убийствами. Иногда читинские урки проигрывали в карты чью-нибудь жизнь. Скажем, четвертый ряд, девятое место в кинотеатре «Спартак» на сеансе в четырнадцать
двадцать. Проигравший должен был заколоть случайного зрителя, который оказался в это время на этом месте. Дед Михась сумел вытащить папу из уличной банды, и папа его признал. Папа начал серьезно заниматься классической борьбой, выпиливанием лобзиком и ремонтом часов. Хотя по привычке не переставал носить кастет. Дед Михась убеждал его, что желудь гораздо лучше, потому что им нельзя никого покалечить. Желудь – это металлический шар,
который сжимают в кулаке. Он не столько добавляет веса удару, сколько формирует наиболее эффективную структуру самого кулака. Уже в восьмидесятых папа часто ходил по ночному городу, держа на всякий случай в руке кожаный футляр с множеством ключей. Его читинский кастет я нашел несколько лет назад. Бросил в карман и пошел за хлебом. По пути не удержался и надел его на руку, не вынимая из кармана. Четыре дырки были рассчитаны на более тонкие пальцы. Стоя в очереди, я
никак не мог снять кастет. Также не мог вытащить руку из кармана, не мог достать деньги. Вынужден был выйти из очереди в последний момент. В другой раз мы провожали кого-то на ночной поезд. Целой компанией допивали последние бутылки на вокзале, почему-то между двумя товарными поездами на запасных путях. Мы хотели, чтобы все было как можно тише и приличнее. Бутылки стояли на низеньком столбике, из которого светила синяя лампа. Мы не подозревали, что в том
году было так много краж из товарных вагонов. Оказывается, за всей территорией станции довольно хорошо наблюдали. Вдруг со всех сторон набежало множество милиционеров. Они, когда бежали, забавно прижимали фуражки. Нас задержали и под конвоем повели в отделение. В кармане моего зимнего плаща был кастет. Я хотел его оттуда убрать, но милиционер схватил меня за руку и запретил пользоваться карманами. Я предложил ему покурить хороших сигарет,
у меня как раз была подаренная пачка неизвестного у нас житана. Офицер согласился, потому что до отделения было еще далеко. Вынимая пачку, я должен был успеть прорвать карман и бросить кастет под подкладку плаща. В отделении нас обыскали. Я старательно отводил полы, пытаясь не зацепить никого чем-то тяжелым, что болталось на уровне колен. Потом я выбросил его в реку. Никогда никого не ударил. Даже того омоновца, у которого мы с приятелем отобрали резиновую дубинку. Тогда
Франковск был похож на оккупированный город. Стоял сентябрь, пятидесятилетие присоединения Западной Украины к УССР. Омоновцы из Одессы патрулировали все центральные улицы. Ходили по трое, с собаками, резиновыми дубинками, газовыми баллонами, наручниками. Такого мы еще не видели. Патрули охотились за всеми, кто носил значки с желто-синими или красно-черными флагами. Закончилось тем, что они избили нашего товарища. Когда его госпитализировали,
Ознакомительная версия.
