Ознакомительная версия.
обратилась к военным, что дети не возвращаются из лесу. Сразу за нашим домом начинались горганские леса. Можно было, не выходя к поселениям, дойти до самого Закарпатья. Через много лет я работал в институте горного лесоводства и часто бывал на закарпатской стороне. В паре с лаборантом мы ездили в долгие командировки, высчитывая формулу состава разных лесных участков. У нас был уже настолько наметан глаз, что даже из автобуса мы не могли
нейтрально смотреть на придорожные леса – шесть бук два пихта один ель один ольха. Мы ночевали в разных лесничествах. Обычно в комнатах для гостей. В некоторых местностях это были настоящие роскошные притоны для номенклатуры. Увешанные кожами комнаты пахли чистым деревом и борделем. Лесники кормили нас мясом, грибами, вареной картошкой, сыром и поили самогоном. В Довгом мы пошли вечером пить чешское пиво. Оказалось, что спокойно попить
тут очень трудно. К нам сразу подходили разные цыганки и просили несколько глотков пива, они садились рядом и тянулись к кружке. В Черновцах мы целую неделю выписывали данные про столетние насаждения из специальных книг в управлении лесов. Ни в одном баре, ни в одном кафе, ни в одном ресторане не было никакого кофе, кроме растворимого. По вечерам мы пили в первом ночном баре. Были в кирзовых ботинках, брезентовых куртках и свитерах, на поясе
телепались охотничьи ножи, у нас было много сигарет, потому что мы собирались на ту неделю в горы, а не в Черновцы, но по горам прошел буран, и нам дали другое задание. У нас даже не было паспортов, и нас не приняли в гостинице. Мы поехали в университетские общежития, записались на прием к врачу, все ему рассказали и получили комнату в студенческом санатории-профилактории на последнем этаже какого-то общежития. В ночном баре мы были
единственными, кто громко говорил по-украински и не носил белых носков. Нас пригласили к столу Князя. Князь подумал, что мы какие-то очень серьезные люди из Львова, поскольку только там нормальные бандиты позволяют себе не стесняться украинского. Нас обоих звали Тарасами, и Князь считал, что это обращение, вроде как «брат». Закончилось тем, что мы захотели посмотреть на ночной город. Князь один, без своих людей, должен был провести нам краткую экскурсию. В каком-то особенно
красивом дворике эпохи модерна он попросил разрешения перейти на украинский. Чтобы что-нибудь себе сварить, мы спускались на нижние этажи общежития в общую кухню. Мы ходили по комнатам в поисках сковороды, пустой сковороды. А перепуганные студенты убеждали взять все, что они только что на сковородах поджарили или потушили. Мы отказывались, и тогда нас звали к общему ужину. Наша лаборатория изучала естественное
лесовосстановление. Лучшее естественное лесовосстановление было в Берегомете. В институте мы проработали год, хорошо поездив по карпатским городкам и лесам, в которых никогда больше не довелось побывать, изучив параллельный мир целой сети лесничеств и затвердив основы лесоводства. Но сложилось так, что позже нас неожиданно сводило снова и снова в совсем других сферах – производстве и продаже шипучих вин, представительстве
популярнейшего еженедельника, создании модного журнала, ловле форели. Именно Тарас предложил мне стать журналистом. Тарас не любил собак, голубей, маленьких детей и цыган. В командировках мы привыкли к кофеиновым драже. Во Франковске тогда было очень тяжело с кофе. В главных кофейнях был только зеленый кофе. Дневного запаса хватало на первые полчаса. Еще до открытия возле кофеен возникала очередь. То же самое происходило с молоком.
Люди приходили к магазинам еще до шести. Зима была снежной и морозной. В городах экономили свет, и улицы не освещались. Темные очереди среди снежных сугробов выглядели очень живописно. Я приходил каждый день в молочную очередь, потому что дети были маленькие. Оттуда шел в кофейню. Зеленый кофе оставлял особые пятна на блюдцах. Мы выходили с чашками наружу, садились на подоконниках, потому что внутри еще не разрешалось курить. Как раз тогда появились
дешевые американские сигареты в достаточном количестве. В буфете стоматологического корпуса медицинского института тоже был кофе, для студентов и преподавателей. Когда приехал Антони Миро из Испании, мы с Игорем повели его именно туда, потому что на городской кофе Миро опоздал. Художник потом говорил, что это был его лучший кофе в жизни – мы вошли в городскую стоматологическую поликлинику, прошли мимо десятков искаженных болью и терпением лиц, за дверями кабинетов гудели
медленные сверла, шли мимо плевательницы с кровавой ватой, через мастерские с гипсовыми слепками и шлифовальными станками, через аудитории, проходили по лестницам, подвалам и коридорам со страшными стенгазетами. Зеленый кофе с плантаций гражданской войны в Никарагуа. Во Франковске он стоил каждый день по-разному, изменение в пределах двух копеек. В зависимости от перемещения линии фронта. Как раз тогда в нашем городе впервые появился Джон.
Джон Сиддхартха, странствующий узник ноттингемский – так Юра Андрухович назвал его в посвященной Джону «Перверзии». Джону было почти шестьдесят. Большую часть своей жизни он провел в тюрьмах и путешествиях. Был даже у далай-ламы. И даже послал его. Дождавшись личного приема, Джон зашел в комнату. Измученный за день далай-лама спросил – ну, что тебе нужно? Джон начал истерику – ю, факинг лама, я приперся аж сюда, выждал несколько
часов перед твоей дверью, я пришел к тебе узнать, что мне нужно, а ты спрашиваешь, что мне нужно, фак ю. У Джона был знакомый, которому нужно было поехать на машине в Украину. Он предложил старику совместное путешествие. Они накрутили полсотни самокруток с марихуаной и поехали. Впервые мы увидели Джона в советской военной шапке, на месте звездочки был прилеплен большой портрет Боба Марли. А для нас Боб Марли как раз тогда был самой главной
музыкой, мы проживали свое регги. Один из нас даже влепил фотографию Марли в свой паспорт. Так что прямо на улице мы познакомились с Джоном. Оказалось, что на несколько лет. Он завис во Франковске. Мы и наши родители были его братьями, наши жены и матери – его сестрами. Мою девяностолетнюю бабушку он не называл иначе, чем мама София. Время от времени Джон ездил автостопом в Ноттингем за пенсией. И возвращался в свой рай, где его впервые в жизни все
ждали. Он обитал по очереди у нас и у наших друзей. Он с нами спал, ел, пил, ходил по городу, попросту жил. Мы возили его в горы, в Киев и во Львов. Он приезжал с персональными подарками каждому. Привозил украденные в костелах серебряные чаши, найденные на дороге фигурные рукоятки зонтов, тома малоизвестных старых поэтов с печатями публичных библиотек, хорошие детские куртки со вписанными именами, домашними адресами и номерами детских садов, флаконы
с фальшивым амфетамином. Джон бешено танцевал на городских праздниках и на дискотеке, где один из нас пускал музыку, а другой стоял на входе. Он устраивал пиры и скандальные сцены ревности. В его бейсболке была приклеена бумажка с надписью латиницей – дорогая, подъезжая к девушкам, он кланялся, снимал шапку и вычитывал слово, которое никак не мог запомнить. В его бумажнике лежала квитанция на штраф за безбилетный проезд в пригородном
поезде Стрый – Ивано-Франковск, выписанная гражданину Сидхардхе. Хотя тогда почти все ездили в пригородных поездах без билета. Как раз началась эпоха невыплат заработанного. Когда я ехал в Делятин один с двумя маленькими детьми, кондукторы даже не спрашивали, есть ли у меня билет. Мои мальчишки очень любили грызть черствый хлеб. Когда я им давал по ломтику черного хлеба в вагоне, на нас все смотрели как на святое семейство. Но денег тогда действительно совсем не было.
Мы ехали на лето в Делятин, потому что там был дешевый сыр, были ягоды, грибы и яблоки, была хорошая колодезная вода. По вечерам, когда дети засыпали, я брал из запасов на чердаке какую-нибудь пилку, или эмалированную миску, или несколько керамических пепельниц и шел это продавать в какой-нибудь из ночных баров, которых в то время в Делятине было больше, чем во Франковске или Львове. Пепельница, «попшьничка» – это было любимое украинское слово Джона. Он говорил, что если бы у
него когда-нибудь родилась дочка, вот так нежно он бы ее назвал. В центре Львова было тогда только два ночных заведения. Один из них – бар гранд-отеля. С Фациком мы хотели выпить ночью кофе. У нас даже было немного денег, и мы зашли в тот бар. Оказалось, что кофе там стоит один доллар. И именно доллар, а не купонами по курсу. Долларов у нас не было. Мы вышли из отеля и через каких-то двадцать шагов нашли на тротуаре какие-то бумажки. Оказалось, что это были два доллара.
Можно было возвращаться пить кофе. Однако мы пошли в другое заведение – под отелем «Львов». Там было очень симпатично, стояли длиннющие столы с такими же лавками с обеих сторон. Незнакомые люди вынуждены были сидеть друг возле друга, как на сельской свадьбе. За два доллара мы поужинали, выпили бутылку и даже кофе на рассвете. Кроме всего прочего, нас с Фациком связывала буря на озере. Оно было большим и глубоченным. Фацик хотел половить щук
Ознакомительная версия.
