– Это меня не касается, – сказал сторож.
– А кроме того, – сказал Мерсье, – нам осталось кое в чем разобраться, пока еще не поздно.
– Разобраться? – сказал Камье.
– Вот именно, – сказал Мерсье.
– Я думал, мы уже во всем разобрались, – сказал Камье.
– Не во всем, – сказал Мерсье.
– Уберете или не уберете? – сказал сторож.
– Раз уж вы глухи к доводам рассудка, – сказал Мерсье, – нельзя ли купить ваше расположение?
– Разумеется, – сказал страж.
– Дай ему шиллинг, – сказал Мерсье. – Как все же неудачно, что первые наши расходы совершатся под знаком низкого шантажа.
– Убийцы, – сказал сторож. Потом он исчез.
– Какие-то они все одинаковые, – сказал Мерсье.
– Теперь будет бродить вокруг, – сказал Камье.
– А нам-то что? – сказал Мерсье.
– Не люблю, когда мне бродят вокруг, – сказал Камье.
– Ты хочешь сказать, бродят вокруг меня? – сказал Мерсье.
– Я хочу сказать, мне бродят вокруг.
Этой забавы им хватило ненадолго.
Время уже клонилось к полудню.
– А теперь займемся собой, – сказал Мерсье.
– Собой? – сказал Камье.
– Ну да, – сказал Мерсье. – Самими собой, серьезным делом.
– Не перекусить ли нам? – сказал Камье.
– Сначала разберемся, – сказал Мерсье. – А потом подкрепимся.
Последовал долгий спор, перемежавшийся долгими паузами, во время которых оба размышляли. При этом то один, то другой проваливались в такие бездны задумчивости, что голос одного из них, подхватывая спор, был не в силах вывести другого из этого состояния или просто не достигал его слуха. Или, одновременно придя к зачастую противоположным выводам, они принимались одновременно их излагать. Кроме того, нередко получалось так, что один из них глубоко задумывался еще до того, как второй успевал изложить свою идею. Время от времени они переглядывались, не в силах больше произнести ни слова и с пустотой в мыслях. На исходе одной из таких вспышек обалдения они решили ненадолго отказаться от дальнейших исследований. Дело шло к часу дня, дождь лил по-прежнему, короткий зимний день клонился к закату.
– Продукты были на тебе, – сказал Мерсье.
– Наоборот, на тебе, – сказал Камье.
– Да, правда, – сказал Мерсье.
– У меня прошел голод, – сказал Камье.
– Надо поесть, – сказал Мерсье.
– Не вижу зачем, – сказал Камье.
– Нам еще предстоит долгий и трудный путь, – сказал Мерсье.
– Чем раньше подохнем, тем лучше, – сказал Камье.
– Правда, – сказал Мерсье.
В дверях возникла голова сторожа. Это было неправдоподобно – одна голова.
– Если решите заночевать, с вас полкроны, – сказал он.
– Мы уже разобрались? – сказал Камье.
– Нет, – сказал Мерсье.
– А разберемся когда-нибудь? – сказал Камье.
– Надеюсь, – сказал Мерсье. – Да, надеюсь, хотя и не очень твердо, что настанет день, когда мы наконец во всем разберемся.
– Это будет замечательно, – сказал Камье.
– Давай не терять надежды, – сказал Мерсье.
Они обменялись долгим взглядом. Камье подумал: «Я даже его и то не вижу». Аналогичная мысль пронзила его собеседника.
Однако за время разговора вроде бы прояснились два пункта.
1. Мерсье поедет один, на велосипеде, в непромокаемом плаще. Прибыв на место привала, он позаботится обо всем необходимом до появления Камье, который пустится в путь, как только погода позволит. Зонтик останется у Камье.
2. Так вышло, что до сих пор Мерсье проявлял скорее бодрость, а Камье инертность. С минуты на минуту положение может кардинально перемениться. Чтобы идти вперед, пускай более слабый всегда опирается на менее слабого. Возможно, оба преисполнятся энергии. Это будет превосходно. Но может статься, что они одновременно впадут в полное изнеможение. В таком случае не следует предаваться отчаянию, а нужно, не теряя веры, ждать, когда трудный период кончится. Несмотря на неопределенность этих слов, их значение более или менее понятно.
– Не знаю, о чем теперь думать, – сказал Камье, – а потому отворачиваюсь.
– Похоже, развиднелось, – сказал Мерсье.
– Солнце наконец проглянуло, – сказал Камье, – чтобы мы могли полюбоваться, как оно закатится за горизонт.
– Меня всегда так волнуют, – сказал Мерсье, – эти долгие зори, играющие тысячами красок.
– Трудовой день окончен, – сказал Камье. – Кажется, будто чернила брызжут с востока и затопляют небосвод.
Зазвонил колокол, возвещавший закрытие.
– Мне чудятся, – сказал Камье, – смутные и пушистые призраки. Они витают вокруг нас, издавая глухие стоны.
– И впрямь, – сказал Мерсье, – с самого утра за нами следят соглядатаи.
– Неужели теперь мы останемся одни? – сказал Камье.
– Я никого не вижу, – сказал Мерсье.
– Раз такое дело, отправимся в путь вместе, – сказал Камье.
Они вышли из убежища.
– Рюкзак, – сказал Мерсье.
– Зонтик, – сказал Камье.
– Плащ, – сказал Мерсье.
– Он у меня, – сказал Камье.
– А больше ничего? – сказал Мерсье.
– Больше ничего не вижу, – сказал Камье.
– Пойду поищу, – сказал Мерсье. – Постереги велосипед.
Это был дамский велосипед, к сожалению, без ручного тормоза. Чтобы затормозить, надо было крутануть педали назад.
Сторож со связкой ключей в руке смотрел им вслед. Мерсье держался за руль, Камье за седло.
– Убийцы, – сказал сторож.
Витрины озарялись, другие витрины гасли, смотря какая витрина. Скользкие улицы заполнялись толпой, спешившей, судя по всему, к определенной цели. Воздух был пропитан каким-то яростным и усталым комфортом. Если закрыть глаза, не слышно было ни одного голоса, только безбрежное шарканье ног. В этой тишине поспешающих орд они, как могли, шли вперед. Они шагали по самой кромке тротуара. Впереди Мерсье, держась за руль, позади Камье, держась за седло, а велосипед катился в кювете рядом с ними.
– Ты мне больше мешаешь, чем помогаешь, – сказал Мерсье.
– Я не стараюсь тебе помочь, – сказал Камье, – я стараюсь помочь себе.
– Тогда ладно, – сказал Мерсье.
– Мне холодно, – сказал Камье.
И в самом деле, было холодно.
– И в самом деле холодно, – сказал Мерсье.
– Куда мы идем таким уверенным шагом? – сказал Камье.
– По-моему, мы движемся в сторону канала, – сказал Мерсье.
– Уже? – сказал Камье.
– Возможно, нам понравится, – сказал Мерсье, – идти бечевой, не отклоняясь ни вправо, ни влево, пока не наскучит. Чтобы впереди, смотрим мы на них или нет, призывно сияли меркнущие огни, которые нам столь дороги.
– Говори за себя, – сказал Камье.
– А кроме того, вода будет свинцового цвета, – сказал Мерсье, – и от этого тоже не стоит отмахиваться. И кто знает, быть может, нас охватит желание броситься в волны.
– Мостики попадаются все реже и реже, – сказал Камье. – Наклонившись над шлюзами, мы пытаемся что-то понять. С барж, причаленных к берегам канала, доносятся голоса моряков, кричащих нам «добрый вечер». Их день окончен, они курят последнюю трубку, перед тем как уйти на покой.
– Шлюзы? – сказал Мерсье.
– Шлюзы, – сказал Камье. – Ш-Л-Ю-З-Ы, шлюзы.
– Каждый сам за себя, – сказал Мерсье. – Только Бог за всех.
– Город далеко позади, – сказал Камье. – Вокруг постепенно сгущается тьма, синяя с черным. Звезды подернулись дымкой. Луна взойдет лишь к четырем часам утра. Все сильнее пробирает холод. Мы шлепаем по лужам, оставшимся после дождя. Больше нет сил идти вперед. Вернуться тоже невозможно.
Чуть погодя он добавил:
– О чем ты задумался, Мерсье?
– Так, вообще, об ужасе жизни, – сказал Мерсье.
– Может, пойдем пропустим по глотку? – сказал Камье.
– Я думал, мы договорились, – сказал Мерсье, – прибегать к алкоголю только в случаях дорожных происшествий или недомоганий. Разве среди наших многочисленных условий не предусматривался такой пункт?
– Я не говорю – выпить, – сказал Камье, – я говорю – пропустить по стаканчику, быстро, чтобы взбодриться.
Остановились у первого же бара.
– С велосипедами нельзя, – сказал хозяин бара.
Если подумать, это, скорее всего, был просто бармен.
– Он это называет велосипедом, – сказал Камье.
– Пошли отсюда, – сказал Мерсье.
– Дерьмо, – сказал бармен.
– Ну и что? – сказал Камье.
– А не привязать ли его к фонарю? – сказал Мерсье.
– Это развяжет нам руки, – сказал Камье.
В конце концов сошлись на том, чтобы привязать велосипед к решетке. Результат был тот же самый.
– А что дальше? – сказал Мерсье.
– Вернемся к месье Велосипеду? – сказал Камье.
– Никогда, – сказал Мерсье.
– Никогда так не говори, – сказал Камье.
И они пошли в бар напротив.
Сидя у стойки, они рассуждали о том, о сем, перескакивая, по своему обыкновению, с пятого на десятое. Говорили, умолкали, слушали друг друга, не слушали, ни в чем себя не неволя и следуя собственному ритму. Иногда Камье целую минуту был не в силах поднести к губам стакан. На Мерсье подчас нападало такое же изнеможение. Тогда тот, кто сильнее, давал попить более слабому, прижимая к его губам краешек стакана. Вокруг них теснились сумрачные и словно плюшевые фигуры, постепенно толпа становилась все гуще. Тем не менее из их разговора вытекало нижеследующее.
