Работа над письмами его все более раздражала. После письма агенту он ее прекратил, потому что – да ну, глупость какая-то! Взял вечернюю газету, сел на диван и еще раз просмотрел страницу скачек. Н-да, все же придется еще разок крутануть эту рулетку. А куда денешься? Ведь совершенно же забыл, что подошел срок платить две тысячи налога. Он поставит пару сотен, выиграет, вернет себе эти две тысячи или даже больше или проиграет шестьсот.
– Звонила Лукришия, – сказала женщина по пути в ванную. – Как выйду, расскажу.
Он набрал номер Лео и сказал:
– Двести на все случаи на Семейный Круг в шестом.
– Представляешь, – продолжала женщина, – у нее жуткое похмелье. А Элис с Оскаром хотят сегодня вечером уехать. Оскар говорит, что сильно простудился. Элис с ним не разговаривает. Может быть, она с ним и не уедет. Ей-то что, дети ведь не ее. Всего лишь приемные. А она хочет родить своих.
– Что за бред! Ты о чем, вообще, говоришь?
– О том, что, когда мы вчера ночью ушли, Элис с Оскаром разругались, а Лукришия сказала Элис, что собирается теперь выйти за мужчину, от которого сможет забеременеть, – так, может быть, и Элис имеет смысл сделать такой же финт ушами? Разумеется, Оскар ничего про этот их разговор не знает.
– Ничего, уедет с ним вместе как миленькая.
– Лукришия так не думает.
– Ну хорошо, и каков план действий?
– Я сказала, что через час мы будем у нее.
– О’кей.
Злодей в отставке вместе с юной женой оказался там же, в номере вдовы; с первого взгляда было видно, что в жизни старого актера началась черная полоса. Дейзи с Элис принялись громко обсуждать Лукришию (та была в ванной), а писатель, видя, что актеру нужна помощь, затеял с ним разговор.
– Может останетесь? – сказал он. – Зачем вам улетать прямо сегодня. Здесь торчать, конечно, радости мало, но и дома ведь по большому счету ничего хорошего. Это я к тому, что о вашей простуде я наслышан. Неприятно, да… но мне это состояние так знакомо! Я, можно считать, всю жизнь хожу простуженный. И вы наверняка тоже. Так что – плюньте. Элис-то не простужена. Пускай резвится.
– У меня прямо все кости ломит, – сказал актер. – И дрожь какая-то внутри – как это все случилось, как увидел, так и началось. Лучше бы мне этого не видеть. А ведь на сцене я инфаркт изображал десятки раз, видел, как это делают великие, но это совершенно все не то. Искусство, вся эта игра – какая чушь! Одни глаза чего стоят, в них вдруг – бац! – и словно свет на хрен выключили. Как электрический фонарик – горел, горел, и нету. Но и это тоже чушь какая-то. Я, в смысле, когда умирают. Так быстро все, а это ведь и с тобой тоже, ты смотришь и не хочешь верить. Вы, кстати, в курсе, что, когда у него вовсю уже началось, он пытался не подавать виду, потому что ему было неловко? Он хотел жить, быть молодым, а взял и умер, да и молодым он давно уже не был, как и я, впрочем. С этими юными сикалками все как спятимши. Вон сидят, моя с вашей. Вы-то еще не стары, но уже и не молоды – во всяком случае, не так молоды, как ваша красотка, а я так и вообще – черт! – своей в деды гожусь, и это не смешно, это… вообще. Потому что я от этого балдею. Ой, тащусь! А кто нет? Но если б вы только видели бедного дурачка – а ведь он, поди, всю жизнь дурачком прожил, раз пытался в такой момент не подавать виду; первостатейным был дурнем, раз ему, видите ли, неловко было перед этой сикалкой, перед едва половозрелой голописькой предстать будто бы в глупом и немощном виде; если бы вы его видели в момент, когда он это огреб и продолжал огребать, все больше и больше, вы бы тоже себя почувствовали немножко старше, чем вы есть, да-да. Но я рад за вас, что вы этого не видели. Лучше бы и мне не застать момент, когда он отдавал богу душу: ведь я мертвых-то видел, и ничего в этом особо страшного нет, но когда смотришь, как человек умирает, смотришь, как враг забирает его, это совсем другой коленкор. Я всю ночь не спал. Лежал один… да, в общем-то, и черт с ним, что один, – лежал до пяти утра, и тут приходит Элис, разделась и захотела развлечься. Захотела, чтобы я сделал ее беременной, так и сказала. Вот прямо сей же час. А ну-ка, папик, сделай меня беременной, сказала она. Правильно, к чему экивоки? А мне и тошно, и напился опять, а ведь хочу ее, хочу так, что и про дурня умирающего забыл, и про что угодно, – так ее хочу, так хочу сделать ее беременной, все в мире бы отдал, лишь бы смочь, но… облом. А она такая юная, пьяная, дико сексуальная, и я ведь хочу ее, хочу все это и ничего не могу. Вы ж понимаете, бедному телу за тем, что в голове, уже не угнаться, куда ему, – и вроде все на месте, все как бы работает, и порох, казалось бы, еще есть в пороховницах, но нет, лежит такое нечто, смотрит на полшестого, такая старая, усталая скотина, которой глупые фантазии покоя не дают, всё дразнятся, – в общем, дурь одна, да глаз завидущий.
Надеюсь, я вас не слишком огорошил, все это вывалив. Очень уж я расстроен. Она не для меня, вот и все. Но мне, конечно, не хотелось бы, чтобы она поняла, что я это понимаю. Я, честно говоря, даже и сам это понимать отказываюсь. Но она не для меня, как и Лукришия была не пара бедному дурню Леандру. Толком-то он и рисовать не умел, думаете, я не в курсе? Зато умел льстить и драть бешеные деньги за дрянные портреты чудовищ в женском обличье, кошмарных баб, каждая из которых у него выглядела ангелом во плоти, но рисовать-то он не умел, нет. Даже я это отчетливо вижу. Но она мне не пара. Ну что мне, ч-черт подери, тут сейчас притворяться! Но я, понятно, постарался, навешал ей лапши, чтобы она думала, будто она мне пара, или она сама это себе в голову вбила, но она – не-ет… Я даже вообще не думаю, что она может быть парой кому угодно, разве что какому-нибудь совсем уж юному молодчику, половому маньяку, ухарю, который только ради этого и живет. Эту дырку, знаете ли, не заткнешь, хоть ты умри. Леандр тоже молодец: чем больше старался, тем дальше от цели…
Но я, ладно, останусь. Почему нет? Все же ей со мной не хуже, чем с кем бы то ни было. Дети ее любят, нуждаются в ней, и я тоже нуждаюсь, но в чем нуждается она – вот вопрос! Впрочем, ей это тоже нужно. Ей это нужно, и у нее есть право на то, чтобы это было ей нужно, право попытаться все же как-то встроиться в совместную жизнь. Я думал, главное деньги, все остальное само у меня срастется, но вот уже больше тридцати лет у меня денег столько, что я не могу придумать, куда их девать. Она, да… Она мне нужна, но не Элис, если я вас еще не запутал напрочь. Мне нужна она, а у Элис здорово получается создать иллюзию ее присутствия.
В какой-то довольно значительной мере она и есть она; во всяком случае, замены лучше мне так и не подвернулось, но я нуждаюсь в ней все же меньше, чем она в нем: ей бы этого его, да побольше, меня ей мало, тут мне и дергаться нечего, ей мало даже того меня, который был. Хотя было время, всего каких-нибудь лет двадцать назад, когда его во мне было выше крыши, почти достаточно. Такая – ч-черт – досада! Но все, я затыкаюсь, все-все-все, наболтал тут, но мы сделаем вид, будто я ничего не говорил. – Глаза актера блеснули, он усмехнулся. – Нет, я ее не брошу. Даже если из-за этого умру, все равно. Пускай это меня убьет. Что-то ведь все равно когда-нибудь убьет, в любом случае, так пускай это будет она. Я хочу ее, причем все больше и больше, и надо будет просто последить за тем, чтобы с сегодняшнего дня правильно питаться. Думать надо, что ешь, вот и все. Что впереди, знать невозможно, но отныне я буду следить за тем, чтобы, когда день кончен и она снимает с себя одежду, в моем животе присутствовали русские бобы. Бог с ним, остаемся. Сейчас объявлю ей. Это будет все равно что сказать: «О’кей, кысочка, мне тебя было мало, хочу еще, на твоих условиях, на любых условиях, только до вечера все-таки подожди». Вот увидите, что будет, и полюбуетесь заодно, как я буду вынужден сейчас немножко попереигрывать. Да посмотрите же на нее, ради бога! Посмотрите на них обеих, как они обсуждают эту великую проблему. Как у них все это серьезно! В общем, полюбуйтесь на то, как Оскар сейчас будет обрабатывать свою кисулю.
Времени актер терять не стал и начал действовать уже во время разговора. Вживался в роль постепенно, сначала стал выше ростом, откуда ни возьмись в нем появилась юношеская подвижность, он весь подобрался, напряг мускулы, высоко поднял голову и повел плечами, улучшая циркуляцию крови, затем медленно, как бы на пробу, выставил вперед одну ногу, потом другую, – глядь, он уже готов идти с ней на мировую и даже искренне этому рад: конечно, это же само собой разумеется, ведь, если вдуматься, как вообще можно сомневаться в абсолютной правильности такого решения? Его глаза светились, с лица напрочь сошло выражение брюзгливости и безнадеги, исчезло замешательство, страх и даже возраст. Он выглядел молодым и годным практически хоть куда.
– Послушай-ка, – проговорил он совершенно юношеским голосом, при этом не двигаясь, но такое было впечатление, будто он непрерывно пребывает в процессе подросткового какого-то вихляния. – Слушай, Кисуля. До похорон еще двадцать четыре часа. Я это к тому, что почему бы нам сейчас не съездить в какой-нибудь хороший ресторанчик, закатить себе царский ланч, потом слетать в Рино, там оторваться по полной, потом, часа в три ночи обессиленно упасть, проспать до полудня – и на самолет.
