– Я не знаю.
– И когда заходишь в комнату, где вы вдвоем, создается впечатление, что ты здесь лишний…
Ширли понурилась, а потом тряхнула головой с яростью дикой кобылицы, которую пытаются силой загнать в стойло.
– А ты не спрашивала себя, почему он уехал в Японию? – пристально глядя на нее, спросила Бекка.
– Ну, он любит Токио в это время года, там еще его друг Такео, сакура в цвету и так далее…
– Десять дней в тени цветущих вишен, – перебила ее Бекка, но прежде всего десять дней вдали от тебя.
– Он говорил с тобой?
– Нет. Я просто пытаюсь поставить себя на его место. Преимущество возраста в том, что начинаешь понимать гораздо больше в жизни. Успеваешь наделать много глупостей и многое узнать.
– Ну расскажи мне тогда! Я никогда не жила с мамой, меня воспитывал отец, настолько целомудренный, что он краснел каждый раз, как я бросала взгляд на его бритвенный прибор!
– Ты никогда не жила с матерью?
– Если я расскажу тебе, как живет моя мать, ты со стула упадешь и выйдешь из комнаты пятясь, как Баббл.
– Она живет на улице?
– Нет, – прыснула Ширли.
– Она бросила тебя?
– Опять не угадала.
– Она до сих пор жива?
– Да.
– И обитает в Лондоне?
– Да.
– И я ее знаю?
– Давай не будем говорить о моей матери, Бекка!
– А почему нет?
– Поговори со мной лучше о Филиппе, прошу тебя.
– Бедная, безумная девочка!
– Он уехал, чтобы избавить Жозефину от подозрений и страданий? Или он думает, что, когда вернется, я уже обо всем забуду?
– Думаю, да. И, главное, что все уже придет в порядок и станет на свои места.
– Как по мановению волшебной палочки?
– Да.
Ширли вздохнула.
– Нет, я по-прежнему ничего не понимаю в мужчинах!
– Ты должна уехать. Я не могу позволить тебе разрушить жизнь Жозефины. Исчезнешь и не будешь появляться до тех пор, пока не забудешь его. Полностью. А ты оправишься. Ты сильная, упорная. Злишься на меня небось, что я тебе это все говорю?
Ширли помотала головой:
– Нет, не злюсь.
– Ты говоришь, что нет, а думаешь, что да.
– О, это тяжело, так тяжело!
– Мужчину всегда можно найти, любая, самая пылкая страсть быстротечна, а вот таких подруг, как Жозефина, днем с огнем не найдешь.
– Я так себя корю! Если бы ты знала!
Ширли опять тряхнула головой, словно пыталась сбросить наваждение. Она непонимающе повторила, как будто желая убедить себя: «Жозефина читала записку, Жозефина все знает».
– Я никогда не смогу больше смотреть ей в глаза.
– Сможешь-сможешь… но только если сейчас уедешь. Если ты останешься, ты рискуешь наделать ошибок, а может быть, вы вместе с Филиппом совершите ошибку.
– Ты думаешь, я этого не знаю?
– И ты будешь несчастна, и боль эта уже никуда не денется. А вот если ты уедешь, ты сперва будешь страдать, но рана однажды зарубцуется. Время врачует самые страшные муки любви.
– Врачует? Ты говоришь так, будто я больна…
– Ты и в самом деле больна! Подожди немного, должно пройти время. Это лучший лекарь. Жозефина умна и великодушна. Когда-нибудь вы снова встретитесь и обретете друг друга.
– Ты думаешь, она меня простит?
– Она – благородная дама.
– А я – худшая из подруг.
– Давай! Вали! Это приказ.
В дверь кто-то настойчиво скребся. Бекка громко провозгласила:
– Ну кто еще там?
Баббл просунул голову в дверь и, улыбаясь с вечным своим видом, будто только что с паперти, взмолился:
– Нужно, чтобы вы пришли, миссис Бекка, я писаю кровью, а у меня даже нет ключа от медпункта, Молли ушла куда-то и все закрыла, она мне не доверяет из-за той истории с…
Бекка сокрушенно вздохнула.
– Ты ведь прекрасно знаешь, что нельзя одному ходить на улицу! Они тебя подстерегают и сразу же нападают. Ты нарочно, что ли, это делаешь?
– Но я все-таки мужчина, у меня есть собственная гордость. Если они думают, что могут меня напугать…
– Поэтому они тебя и не упустят!
Бекка обернулась к Ширли:
– Я сейчас вернусь, подожди меня.
– Простите, что побеспокоил, миссис Ширли. Я сильно пострадал, знаете.
Он показал разбитую, окровавленную надбровную дугу, подбитый глаз и скривился от боли. Бросив последний жалостливый взгляд на Ширли, он пошел за Беккой, которая взялась за поиски связки ключей, чтобы открыть шкаф с медикаментами.
Ширли подумала: а не выскакивает ли он постоянно на улицу, чтобы найти возлюбленного? Недавно они разговаривали, сидя на солнышке на ступенях церкви. Баббл объяснял ей, что, если ты живешь на улице, лучше не быть гомосексуалистом, ни в кого не влюбляться, не стараться ни с кем познакомиться, потому что тебя обязательно побьют, догонят и еще побьют.
– А ты сейчас влюблен в кого-нибудь, Баббл? – спросила она.
Он покачал головой, улыбнулся одновременно грустно и бесшабашно. В его улыбке недоставало многих зубов.
– Нет, – сказал он, – а жаль, потому что, когда ты влюблен, жизнь предстает в розовом свете.
– Это верно.
– А иногда достаточно лишь маленького краешка надежды, чтобы влюбиться. Мне вот много не надо, сказали мне что-нибудь приятное, посмотрели нежно, и я уже несусь на всех парах! И разбиваюсь на первом же вираже. Не очень-то я умелый пилот.
Он недоуменно выпятил губу, закрыл глаза и подставил лицо солнцу.
Маленький краешек надежды.
Она тоже тогда поверила…
Когда Филипп говорил: «Я выбрал для НАС бутылку отличного вина, хорошо МЫ сегодня поработали» или «МЫ можем поехать сегодня в супермаркет, у тебя есть время?» – или когда он разражался хохотом и провозглашал: «Да они НАС с тобой принимают за кретинов, правда, Ширли?», она ловила эти «мы», эти «нас с тобой» как маленькие кубики и строила на этом фундаменте воздушный замок.
Маленький краешек надежды.
Она встала, опершись на спинку стула. Провела рукой по волосам. Почувствовала, как в кармане завибрировал телефон. Достала его, чтобы выяснить, кто звонит.
Пришла смска от Гэри:
«What’s up, mum?»[26]
My boy. My boy. Ей захотелось плакать. Она напечатала в ответ: «Everything’s fine. Miss you»[27]. Всхлипнула. Вытерла нос платочком.
Пришло еще сообщение. Гэри дает концерт в конце месяца у себя в школе. Очень-очень важный.
«You’ll come and see me?»[28]
«Of course, apple of my eye!»[29]
Бортовой командир объявил время прилета в Лондон, в аэропорт Хитроу. Филипп развернул красный плед, отрегулировал наклон сиденья, вытянул ноги, отказался от протянутого стюардессой бокала шампанского и попросил не беспокоить его до самого прибытия. Расстегнул пояс, бросил взгляд на соседку, высокую блондинку в слегка расстегнутой рубашке. В вырезе виднелась грудь. «Вполне себе ничего», – отметил Филипп и подумал о другой груди…
…В ресторане в Токио они с Такео ужинали в компании двух итальянок, которые приехали сюда, чтобы открыть очередной филиал бутика «Прада». Они хотели заключить партнерские отношения с одной из японских картинных галерей, чтобы создать некую смесь «beautiful art и изысканных моделей одежды, моды и красоты, шика и вечных ценностей, You see what I mean?»[30] Так объясняла свою цель Паола, перемешивая английские, итальянские и французские слова, встряхивая длинной черной гривой волос, расстегивая и застегивая пуговки на блузке, так что миру по очереди являлись две очаровательные груди. «Пинь-пинь-пинь, – щебетала она, – мода не может быть ни моральной, ни аморальной, она просто улучшает моральное состояние, пинь-пинь-пинь, это не я сказала, это Карл Лагерфельд!» Она крутилась и вертелась, хохотала, нахваливала галерею Такео, выбранные им картины, его вкус и художественную интуицию.
Взгляд Филиппа скользнул по ее подруге Роберте – скромной брюнетке, которая держалась в тени, задавала тихим голосом каверзные вопросы и, прищуривая глаза, потирала крылья носа. Филипп заметил этот жест и узнал его. Такая же привычка была у Жозефины. Он вспомнил про свои звонки, оставшиеся без ответа, сердце вдруг сжала невыразимая тоска. Он спросил себя: «Почему же она не звонит? Что вообще происходит?»
Когда девушки вышли из-за стола, чтобы зайти в туалет, Такео спросил его:
– Что с тобой? Ты сам не свой.
Филипп рассказал о своих ощущениях и добавил:
– Не знаю, почему, но я так вдруг испугался! Невозможно было себя контролировать.
– Может быть, у нее что-то случилось? Неприятности?
– Нет. Я звонил Зоэ, у них все в порядке.
– Может, она специально не отвечает, хочет помучить тебя, свести с ума…
– Ну, тогда ей это удалось. Нет, видишь ли, я не очень понимаю… Все-таки у меня были женщины в жизни, и не так уж мало! Это я не то чтобы хвастаюсь, у меня уже не тот период в жизни, хвастовство мне ни к чему. Но Жозефина…
Он повторил: «Жозефина».
– Видишь, я даже только имя ее произнесу и уже улыбаюсь.
Такео выпил глоток саке и, вздохнув, заметил, что уже излечился от этой болезни. Лечил он ее огромным количеством книг. Древние авторы вытеснили из его сердца женские образы. Он наслаждался языком классики. Учил наизусть Тацита, Тита Ливия, Овидия, Светония, Сенеку. Познакомившись с Филиппом, он выучил еще и французский. Проявляя к нему уважение, достойное мертвых языков. Филипп обижался, французский – это вовсе не мертвый язык.
