Ознакомительная версия.
Там ему было нелегко. Он попал в среду шикарных снобов. Один из профессоров в качестве ремарки к неплохому английскому Эрнста сказал, что такое произношение он еще готов простить дворнику, ирландцу или продавцу булочек из Индии, но не профессиональному психологу. Профессор всякий раз так остро реагировал на слова Эрнста, что тот посоветовал ему общаться со словарями, чтобы не оцарапаться о слова, ударения и произношение живых людей, а еще лучше, говорить на латыни, так как мертвый язык словно выдуман для таких профессоров. После этого профессор отказался принимать у Эрнста экзамены, но это был не единственный профессор в округе.
Еще Эрнста травили Шекспиром. Он считал, что Уильям чрезвычайно ядовитый драматург и сонетист. Травля Шекспиром происходила везде: в аудиториях, на вечеринках, на тренингах, в гостях. Его собеседники всегда цитировали Шекспира. Главным было не то, чтобы угадать фразу или несколько слов, вырванных из контекста, спустя секунду после того, как кто-то это процитировал. Угадать нужно за секунду до того, как кто-то это процитирует.
Сначала Эрнст комплексовал. Но потом как-то вечером сел и самостоятельно, не пользуясь уже имеющимися переводами, перевел произведения Гете на английский и начал травить британцев цитатами из Гете. Некоторые из его собеседников думали, что это Шекспир, и упорно, несмотря на мозговой запор, силились и тужились припомнить, откуда взялась эта фраза-раздражитель. Эрнст любил говорить, что у каждого могучего писателя есть текст, который воспринимаешь как Библию. То есть ты уверен, что где-то это слышал, но не можешь ни вспомнить, где именно, ни признаться в том, что никогда этого не читал.
Его лучшими друзьями были Кайра Натали Линн и Джонатан Линн. И еще психоаналитики. Они фанатели от истории о Джеке-потрошителе. Даже своих девочек-близнецов назвали Барнаби и Бурго. Детишек назвали в честь двух бладхаундов, полицейских собак, которые занимались розыском легендарного серийного убийцы.
Познакомились они при трагикомических обстоятельствах. Однажды Эрнста пригласили в гости к известным в узких профессиональных кругах психоаналитикам Линн. Он потерял сознание и разбил голову, когда входил в арку, ведущую в дом супругов. Дело в том, что в арке была установлена гипсовая фигура Джека-потрошителя, изготовленная в полный рост и в натуралистической манере. Манфред, когда рассматривал фотографии, всякий раз вздрагивал и бурчал, что это извращенческая, но очень качественная работа.
Эрнста забыли предупредить о Джеке, ведь все давно к нему привыкли. А у Линна (который он) было несколько мэрских и полицейских разрешений на установку этой «парковой фигуры», за которые ему пришлось побороться. После того как в результате нескольких судов борьба закончилась победой Линна, он стал воспринимать Джека так же естественно, как усыновленного ребенка, которого добивался и теперь считал частью своей семьи, поэтому забывал предупреждать о нем новичков.
Манфред спросил, а как к этому относятся дети? Ведь это ужасно. Линн сказал, что их дети к этому относятся с пониманием, а чужим детям нечего делать в этой арке, впрочем, если кто-то из детей туда сунется, то не испугается. Так как дети и женщины потому и становятся жертвами маньяков, что маньяки вызывают у них не страх, а любопытство. «Он как аттракцион, это Диснейленд, понимаешь?» Эрнст пытался понять.
В то время Линн (которая она) была беременной. Линн надеялись, что у них родится сын. Эрнст посоветовал назвать его Лустморд, что в переводе с немецкого означает – убийство ради развлечения, сексуальное убийство, он думал, что они станут упрекать его за такое проявление «юмора», но и Кайра Натали, и Джонатан были в восторге от этой идеи. «Все-таки, когда веками темечко людей долбит дождь, с их мозгом происходит что-то необратимое», – констатировал Эрнст Янг Маккензи.
Эрнст был женат, и хотя с женой своей не жил, развестись с ней ему никак не удавалось, несмотря на многочисленные знакомства в юридических кругах. Так бывает. Его жена производила хорошее впечатление на моего отца и отца Эрнста, которые, не сговариваясь, определили этот брак как канонический. Ее звали Ада, она была австрийской оперной певицей. Конечно, все мы называли ее Аидой. Хотя умирать за Эрнста или Родину она бы точно не стала.
Эрнст решил, что Ада – это то, что нужно для довершения образа блестящего психолога. Рожать она отказалась сразу. Сказала, что у нее «растянутся легкие и она не сможет петь сопрано». Все пытались ей возразить, но в ответ получали только высокомерные взгляды.
В сексе она была необузданной, Эрнст ходил весь искусанный. Она не могла начать без укусов, заводилась только так, Эрнст старался избегать поцелуев и орального секса, чтобы дольше оставаться неповрежденным, но Ада редко с ним считалась. Характер у нее был невыносимым. Не только для Эрнста, но и для всей семьи и близких друзей.
Он дважды пытался разорвать эти брачные узы, но Ада надрезала вены. Именно надрезала. Ее забирали в больницу, Эрнст страдал и боялся, что подробности его семейной жизни дойдут до ушей коллег из Ассоциации, журналистов или клиентов (неизвестно, что хуже), потому что работать с психологом, жена которого режет себе вены, отважится разве что доведенный до отчаяния или псих.
Ада была человеком «над». Она надрезала вены, надкусывала грушу, надламывала хлеб, надлюбливала Эрнста, но в целом не надрывалась. Мой отец в присущей ему саркастической манере сказал, что Ада отпустит Эрнста только тогда, когда он исчезнет из ее репертуара. На это не менее ехидный Эрнст отвечал, что лучше пусть она переключится на репертуар Эрнста Кшенека, например «Прыжок через тень» прекрасно ей подойдет в воспитательных целях как человеку, лишенному самоиронии. На это отец подмигивал и отвечал, что в этой опере найдется место Эрнсту, например в особом хоре половых психопатов-мазохистов, намекая на сексуальные привычки Ады.
«Опять вы…» – грустно и притихше-униженно произносил Эрнст, а потом безудержно хохотал. Я всегда представляла себе, что так ведут себя лица, расстроенные вынесенным решением отца, когда он его зачитывает. Этот кадр будто застывает и несколько замедляется, чтобы каждый погрузился в печаль. Ведь не стоит поспешно сталкивать гроб в могилу, процесс требует промедления, исполненного уважения. Зато вторым кадром сразу же идут карнавальное и безудержное веселье тех же персонажей. Поминки.
К Эрнсту я добралась вовремя. Сначала он попросил дать ему рисунки деда, письма и предметы.
«Ты считаешь, что он помешался на почве раскаяния и чувства вины?» «Не знаю. В письмах он на это даже не намекает. Но ты же видишь, что после него осталось, разве не странные предметы?» «Марта, после каждого из нас остаются исключительно странные предметы, потому что нестранные предметы растаскивают алчные наследники». Эрнст хмыкнул.
«Например, эти персики. Одинаковые, но один из них подпорчен. Возможно, дед считал, что он разлагается из-за нацистской идеологии?» «Марта, у него были сильные боли, он был слабоумным. Трудно сказать, пытался ли он что-то передать этими рисунками. Единственное, что могу утверждать: он думал о своем «я», это очевидно. Но что именно он думал? Это вопрос».
«Слушай, а может быть так, что он потерял рассудок от стыда и чувства вины? Может быть так, что он опомнился и не смог себе простить? Не смог жить в том уме и теле, которые имел, когда творил жуткие вещи?» «Интересная теория. Все те, кто теряет рассудок, ногу, или получает рак – просто не могут ужиться с собой и нуждаются в обновлении. Напишу статью, спасибо за идею». «Эрнст!»
Эрнст пожал плечами. «Рассудок можно потерять и от груши». «В смысле?» «Если тебе начинает казаться, что она разговаривает. Или даже если ты утверждаешь, что будешь есть только те груши, которые опадут, потому что слышишь их стоны, когда срываешь с ветки. Ну, или если груша вовсе не груша. Хотя часто так оно и есть». «Прекрати это. Прекрати со мной так разговаривать. Я тебе не Манфред и не твой клиент». «Я так понимаю, что в Украине ты не нашла ответа на свои вопросы». «Нет. Никто его не помнит. Да и вообще, почти не осталось очевидцев». На этом слове я запнулась. «Ты чего?»
«Неловко называть участников тех событий очевидцами, для этого необходимо придумать другое слово». Мы какое-то время молчали. Потом Эрнст сказал, что молчал только из уважения к моей патетике. «Я сам скопирую некоторые письма и рисунки и еще подумаю. Но пользы от меня будет еще меньше, чем от очевидцев. А ты можешь надеяться. Хотя, это все равно, что верить, что «Milka» дает сиреневое молоко». Я улыбнулась и сказала, что я это сделала только из-за уважения к его шутке. Эрнст состроил мне рожицу. «Не бери это особо в голову. Все это отболело. Давно. И у деда. И у тех, кого он обидел. Хочется по-стариковски добавить тебе: «Это было такое время. И такими были люди в то время». «Я не могу».
Ознакомительная версия.
