Ознакомительная версия.
Второй муж Доры, Игорь Шор, был кандидатом педагогических наук и преподавал в школе немецкий язык. Он никогда не афишировал своих симпатий к мужчинам, не увлекался музыкой Чайковского или прозой Уайльда, но почти все были убеждены в том, что он гей. Возможно, это из-за того, что он носил свитера яблочных цветов, по два раза на день чистил зубы, а вместо одеколона «Шипр» с резким запахом использовал лавандовую воду с легким ароматом, которую ему на заказ делал один горец.
Дошло до того, что Игорь перестал по-родственному класть руку на мое плечо и обнимать меня, потому что смущался от того, что родственники и знакомые с пониманием и омерзением обменивались взглядами и шептались. Вообще-то он мне нравился, потому что порой казалось, он был единственным, кого интересовали мои взгляды, мысли и мечты. Он покончил жизнь самоубийством, наглотался таблеток от сердечного приступа. Мать насмешливо сказала, что это он сделал потому, что ему отказал какой-то хорошенький школьник. Мать была очень циничным человеком, цинизм она избрала своим мечом. И размахивала им по сторонам.
Тетя Дора нажила благодаря первому мужу кучу знакомств среди врачей-наркологов, благодаря второму – среди директоров школ и библиофилов, благодаря им обоим – фиброму и эрозию матки, но детей так и не нажила.
Гай Венедиктович Гаевский – третий муж тети Доры, она похоронила его в прошлом году. Никакие похороны мне не нравились так, как эти. Прости меня, Господи. Мне трудно себе представить человека, которому мог бы нравиться Гай Венедиктович. По крайней мере, моя тетя этим человеком точно не была. Гая Венедиктовича она ненавидела, похоже, он отвечал ей тем же. Зачем они жили вместе – до сих пор не понимаю, а спрашивать о таком как-то неудобно. Гай Венедиктович занимался разведением орхидей, которые потом отправляли в космические полеты. Он был настоящим академиком. Может быть, тетя думала, что наконец сможет развести с ним маленьких академиков, тогда ей исполнилось сорок два года и не все еще было потеряно. Но он хотел и умел разводить только орхидеи, которыми будто оплодотворял Вселенную, а тетю оплодотворять он не хотел.
На его рабочем столе в кабинете стоял огромный портрет Героя Советского Союза летчика-космонавта Георгия Гречко с орхидеей Гая в руках. Если бы Игорь Шор позволил себе поставить на стол портрет какого бы то ни было мужчины, даже президента страны, вернее, Генерального секретаря ЦК КПСС, ему бы несдобровать. На Гречко Гая никто особого внимания не обращал. Как-то мать сделала наклейки «Гречка героя Гречко» с фотографией космонавта, наклеила на пакеты с крупой и принесла академику. Гай орал так, что гипсовые украшения с потолка его кабинета рухнули.
Общаться с ним было невозможно, как невозможно общаться с каким угодно человеком, который разложил все человечество по коробкам с надписями: «клинические идиоты», «подхалимы», «шлюхи», «дебилы», «проходимцы» и «придурки». Иногда он вынимал кого-то из одной коробки и перекладывал в другую. Например, тетя была «клинической идиоткой», а затем была переложена к «шлюхам». Мать была «проходимкой», не знаю, кем был я, да и знать не хочу.
Умер Гай Венедиктович от рака легких, хотя никогда не курил. Мать на это сказала: «Свершилось! Нашелся наконец-то тот, кто наложил лапы на эту сволочь, вернее – клешни». Одной «сволочью» в маминой коробке стало меньше. На похоронах Гая Венедиктовича мать заметила, что «Шор, заметьте, и тут неплохо устроился, и сам на одном лежит, и другому – любезно подставляется».
Мать сколько угодно могла судачить о мужчинах тети Доры, а о своих помалкивала. Думаю, она не хотела унижать из-за них себя, а тетю ей никогда не было жалко. О моем отце она сказала так: «Ты вполне можешь считать, что твоим отцом был цыганский медведь». Хорошо, что я никогда не озвучивал эту версию в детском саду и школе. Могу себе представить, какой бы это вызвало фурор. Еще она называла его «ученым говнюком», из чего я могу сделать вывод, что он занимался какой-то наукой. Я никогда не собирался его искать, даже в детстве. Хотя знаю, что зовут его Сергей Шевченко. Он тоже меня не искал. Отца Майки зовут Борис Фридман, поскольку мать давала ему определение «говнюк театральный», думаю, что он был связан с театром. Я его плохо помню, кажется, у него были больные кости, на него нельзя было влезать, виснуть или просто устраиваться у него на коленях. Он стряхивал тебя, как шкодливого кота. Чаще всего я слышал от него «брыссссь».
На третьего мужа мамы, с которым я некоторое время был вынужден жить в одной квартире, она пожалела эпитета, поэтому в истории он остался просто «говнюком». Он мне запомнился тем, что мог исполнять «Полонез» Огинского на пустых пивных бутылках, пытался залезть мне в карман, а Майке в трусы.
Мать была жуткой неряхой, в нашей квартире всегда все было разбросано. Хлеб можно было найти в коробке с бигуди. Ватки и смывку для лака стоило поискать рядом с обувью. Чашки, тарелки не мылись и стояли там, где их оставили. Увядшие цветы стояли во всех вазах, засыхали, гнили; мебель была трухлявой, от одежды зачастую разило потом; пыль была членом семьи, ее покою ничто не угрожало. А тетя Дора старательно занималась уборкой. Мать насмехалась над ее белыми стерильными фартуками. Когда тетя приходила к нам в гости, она вынимала из пакета резиновые перчатки, чистящие средства, тряпки и начинала с кухни. Мать на это говорила: «Хорошо, что Дора сама похоронила своих мужей, если бы их разбросало по свету, как моих, она бы с ума сошла от того, что не может регулярно прибирать их могилы».
Они обе – и мать, и тетя – любили собак. Но у них даже собаки были разные. У тети Доры всегда жили эрдельтерьеры, в основном умные, воспитанные и сообразительные. Всех их звали Эдельвейс. Мать говорила, что в прошлой жизни эти собаки были строителем-ворюгой по имени Эрделя. И все обязательно спрашивали, почему она так думает? Мать отвечала: «А посмотри на его морду! Кирпич кирпичом. Вот крал он кирпич, крал, перепродавал, а потом Бог посмотрел на это и сказал ему: «Все, достал ты меня, Эрделя, сейчас ты умрешь, а родишься собакой, а вместо морды у тебя будет кирпич. Так оно и вышло!»
У нас, вернее у матери, жили дворняжки Пляшка и Плошка – собачки, похожие на ершики для мытья посуды. Один щенок – продолговатый, с жесткой шерсткой, ворсинки торчат, как у дикобраза, будто он специально создан для мытья бокалов и бутылок, второй – кругленький, маленький и лохматый, как ершик для мытья мисок. Интересно, что эти две сучки были карикатурно похожи на мать и Дору. Длинноногая и резкая мать, лаяла и кусала каждого, кто приблизится даже с едой, и ласковая мечтательница – ее сестра, ей доставались самые вкусные кусочки.
Тетя Дора тяготела к самосовершенствованию. Мать никогда и ни в чем не пыталась быть лучшей, она просто не сомневалась в этом. Когда кто-то из клиенток пытался надеть только что сшитую ею юбку, а та никак не натягивалась на ягодицы, мама говорила: «Кисанька, что вы ели всю эту неделю, что у вас так выросла жопа?» Лучше всего матери удавалось пристрачивать карманы. Когда у матери спрашивали, кто она по специальности, она отвечала: «Карманница». И наблюдала за реакцией людей. Обычно все пытались перевести разговор на другую тему. Тогда мать громко смеялась и объясняла, что она пристрачивает и кроит карманы.
С карманами связана одна интересная история. Мать терпеть не могла советских партийных бонз, но кто-то из ее швейного руководства однажды направил ее в Москву на партийный съезд вместе с другими передовиками производства. Прогрессивные представители рабочего класса из УССР! На радость товарищу Брежневу. Как мать попала в состав этой делегации – история умалчивает, возможно, у кого-то из руководства было своеобразное чувство юмора.
Сначала она носилась по дому, как подстреленная ворона, кричала: «Они же смердят! А нас к ним везут, к этой падали, к мертвецам!»; отвесила нам с Майкой серию оплеух, а потом неожиданно успокоилась.
В свою дорожную сумку она положила упаковку коробков со спичками. Спичек в них не было. В эти коробки, пардон, она разложила свое дерьмо. Раньше, во времена Союза, именно в таких спичечных коробках сдавали на анализы кал. Мать разложила свои анализы в карманы плащей и пиджаков партийного руководства, конечно, до Брежнева она не добралась, но его помощнику умудрилась подложить такую коробку в карман брюк, да еще и зашила так, что он не заметил. «Чтобы этот «выродок» проходил с говном народным целый день! Почувствовал правду народа». Она была настоящей карманницей. Брежнева она ненавидела, но одобрила его однажды, когда он умудрился умереть в День советской милиции. Милиционеров мать ненавидела еще больше. «Молодец, Дарагой Ильич. Испортил поганцам праздник, так им!» Не думаю, что у вашей полиции есть подобные праздники. У нашей – есть. Сейчас украинская милиция празднует и День советской (теперь российской) милиции, и День украинской милиции. Праздников много не бывает, водки тоже.
Ознакомительная версия.
