Конечно, никакой свободы не будет, пока я не добьюсь ее признания по закону, но мысль о ней сияла ярко, как полоска света под дверью тюремной камеры. Я была уверена, что Энгус позволит мне пожить тут до конца войны – я работала не меньше остальных, – но дело было не только в этом. В гостинице я была как дома, чувствовала, что мне здесь рады.
Я не могла заставить себя подумать о том, что будет после войны, когда вернется хозяин гостиницы. Самой горячей моей надеждой, самым глубоким желанием было то, о чем я не могла позволить себе думать, чтобы не начать верить, что это возможно – ведь я знала, что оно невозможно.
На двенадцатый вечер без мужа я вернулась в свою комнату.
Была середина дня, мы с Анной сидели у Мэг. Мы решили не путаться под ногами, потому что Рона варила очередной суп, на этот раз на бараньих голяшках и ячмене. Похоже, Рона и Mhàthair вдвоем разработали точный план излечения Мэг с помощью супа и чая. Сейчас на плите кипели четыре большие кастрюли, наполнявшие дом соблазнительным ароматом.
Мэг он явно не соблазнял.
Мы втроем валялись на ее кровати, играя в червы, когда она вдруг сморщила нос и спросила, чем это воняет. Я сообщила ей про новый суп.
– Только не шотландское варево! – взвыла она. – Я настоящей еды две недели не ела!
Мы с Анной переглянулись. Впервые за время своей болезни Мэг проявила интерес к еде – что настоящей, что какой угодно.
– Сейчас вернусь, – сказала Анна, снимаясь с места.
Вскоре она вернулась с миской каши и яйцом в мешочек; и то и другое просто плавало в масле.
– Надеюсь, тебе понравится, – сказала Анна, вручая яйцо Мэг и ставя другую миску на столик. – Потому что когда Рона скажет Mhàthair, мне конец.
– Почему? – спросила я.
– Потому что они на сегодня прописали тебе суп, и я, можешь не сомневаться, погубила все их старания.
– Изумительно, – произнесла Мэг с полным ртом. – Еще одного, конечно, не найдется?
– Боюсь, нет, но я теперь стану приносить по яйцу в день.
– А если куры откажутся сотрудничать? – спросила я.
– Подниму и стану жамкать, пока яйцо не выскочит, – ответила Анна, делая удушающие жесты. – А если не сработает, напомню, что сталось с Дженни.
– Кто это, Дженни? – спросила я.
– Курица, та, что в супе. Перестала нестись. Сказать тебе, как звали овцу в другом?
– Нет! Конечно же нет! – сказала я.
– Элси, – сказала Анна. – Отличная была ярка. Мы с ней еще увидимся в холодце, бараньем жарком и хаггисе. О, нам с Элси еще долго встречаться.
– Прекрати! – сказала я, зажав уши ладонями. – Я больше никогда есть не смогу!
– Городские, – отозвалась Анна, качая головой. – Ты ведь даже не знала Элси… Я, кстати, вижу твои карты, когда ты их вот так держишь.
– Ведите себя прилично, вы, обе, – потребовала Мэг, безуспешно пытаясь не смеяться. – У меня ребра, не забывайте.
– Извиняюсь, – нараспев произнесла Анна. – Не моя вина, если некоторые не могут…
Внизу раздался стук в дверь – знакомый, скорбный, мерный.
Мы втроем замерли.
Мысли заметались. Мэг уже всех потеряла, Энгус всех потерял…
– Робби, – ахнула Анна, вскакивая с кровати.
Я поспешила за ней и как раз нагнала, когда она распахнула входную дверь.
На пороге стоял Уилли-почтарь, держа в руках шапку и телеграмму.
Анна молча осела на пол. Я рухнула рядом с ней и обняла ее.
– Анна! – поспешно сказал Уилли. – Это не тебе!
– Что? – отозвалась она, поднимая на него пораженный взгляд.
– Это не Робби, – сказал Уилли. – Телеграмма не тебе.
– Ох, – выдохнула Анна.
– Миссис Хайд, – сказал Уилли, – боюсь, это вам.
Я в замешательстве поднялась на ноги.
– Глубоко вам соболезную, – продолжал Уилли, протягивая мне телеграмму.
Анна встала и закрыла дверь, хотя Уилли так и стоял на пороге. Я подошла к дивану и присела. Анна устроилась рядом со мной.
Телеграмма была от юриста. Мой отец поперхнулся куском стейка и умер четырнадцать дней назад. Юрист просил прощения, что извещает меня с таким опозданием, но с выяснением моих обстоятельств возникли некоторые трудности. Мне надлежало подтвердить, является ли этот адрес действительным, и если да, то нужны ли мне подробности.
Я положила листок бумаги на колени и уставилась в пустоту.
Отец умер в тот вечер, когда Эллис пытался выбить мою дверь, в тот вечер, когда Рори чуть не убил Мэг…
А еще это была годовщина того дня, когда Майри получила телеграмму, которая, как оказалось, и привела к ее смерти.
– Мэдди? – тихонько позвала Анна.
Я протянула ей телеграмму.
– Ох, Мэдди, – сказала она, когда прочла. – Не знаю, что сказать. Так жаль. Мне очень, очень жаль. Я тебе хоть как-то могу помочь?
– Думаю, мне надо немножко побыть одной.
– Конечно. Как скажешь.
Когда я встала, Анна дотронулась до моей руки.
– Это ведь Валентинов день был, – сказала она, широко распахнув глаза.
– Знаю, – ответила я. – Он, должно быть, проклят.
Я медленно шла по А82. Мне пришлось сойти на обочину, чтобы пропустить невероятно длинную колонну армейских машин цвета мха. Первые штук десять прогрохотали мимо с грузом, покрытым брезентом, остальные перевозили людей. Из каждой машины сзади высовывались, держась одной рукой, солдаты – они свистели и улюлюкали. Многие отпускали грубые замечания, но избежать их внимания я не могла. Мне некуда было уйти с обочины.
Я повернулась лицом к движению, чтобы не видеть плотоядных взглядов. Водители тоже глазели на меня, но они были за стеклом, и я не слышала, что они говорят. Наконец колонна кончилась.
Всего мимо проехало двадцать восемь машин. Я задумалась о том, многие ли из этих молодых людей вернутся живыми оттуда, куда их отправляют.
И пошла дальше.
Тучи густо-серого цвета текли и клубились над моей головой; казалось, кое-где они выползают прямо из расщелин в холмах. Поразительно, как немного было нужно, чтобы один и тот же пейзаж выглядел совершенно по-разному. Холмы, со всеми их лесами и полями, могли быть гнетущими, грозными, суровыми или великолепными, в зависимости от того, как вело себя небо над ними. В этот миг вид у них очень кстати был похоронный.
Анне, должно быть, показалось странным, что я не плакала. Возможно, она подумала, что у меня замедленная реакция. Я обдумала такую возможность, но почти сразу ее отмела.
Интересно, он ел у себя в кабинете, когда мясо застряло у него в гортани, или снова начал обедать в столовой? Издавал какие-нибудь звуки или все произошло в тишине? Возможно, он побагровел, сделал пару спотыкающихся шагов, чтобы позвать на помощь. А возможно, просто упал лицом в суфле из шпината. Я представляла себе эти сцены с болезненным любопытством, но не с печалью и уж точно не со скорбью.
Хотя именно его письмо ко мне развеяло все сомнения, думаю, я уже давно знала, что он меня не любит, и, судя по всему, этот недостаток привязанности породил у меня ответное чувство. Нам всем не хватало любви.
Мать меня, безусловно, не любила, несмотря на неумеренные уверения. Ее нежные чувства ко мне, сколько бы их ни было, совершенно испарились за семь недель побега с Артуром и с удвоенной силой вернулись, лишь когда она была вынуждена возвратиться к моему отцу.
Эллис меня тоже никогда не любил. По крайней мере, не так, как муж должен любить жену, а в последнее время и вовсе никак.
Я дошла до замка. Нет, я шла к замку не намеренно, но взобралась в гору и перешла сухой ров без колебаний. И в конце концов оказалась у Водных ворот.
В кустах сбоку от площадки валялись дюжины и дюжины окурков. У меня сжалось сердце при мысли о том, что Хэнк и Эллис сидели там, откуда Майри шагнула к смерти – и пили, курили, ругались, не помня ни о чем, кроме себя самих и своей будущей славы.
Я пошла вперед, как когда-то Майри, пока не очутилась у воды. Тогда я сделала еще шажок, так, чтобы подошвы ботинок ушли в воду. Я смотрела, как она закручивается вокруг ног, потом перевела взгляд на озеро – черное, беспокойное, бездонное.
О чем думала Майри, когда вошла в него? Когда стало слишком поздно поворачивать назад, когда над ней сомкнулась вода – пожалела она о том, что сделала, или испытала облегчение, веря, что скоро воссоединится с мужем и ребенком? Я освободила ум, пытаясь настроиться на нее. Я хотела знать, каково это: любить кого-то так сильно, что не можешь вынести жизнь без него?
И тут я ее почувствовала. Я почувствовала Майри, ощутила опустошающую глубину ее скорби, и мной овладело непреодолимое стремление идти вперед, зайти в озеро. Мука Майри была так необъятна, а печаль так бесконечна. Я тонула в ней. Мы обе тонули в ней.
Я закрыла глаза, подняла руки и, отпустив себя, стала падать.
В воде послышался глухой рокот, словно что-то поднималось со дна, а потом оно рассекло воздух, пробив поверхность. Я открыла глаза, продолжая падать, я уже не могла остановиться и увидела две острых волны, разбегавшихся по воде, разрезанной – но чем? Что-то явно мчалось по поверхности озера, но казалось, что на ней ничего нет. Не успела я ничего понять, как оно ударило меня в живот, заставив переломиться пополам, и отбросило назад.
