— Как вы, наверное, устали!
— Да не особенно: когда привычен к спорту, можно делать всякую работу. Тяжелый только момент — это чистка…
— А рабочие, что они о вас говорят?
— Мы этого вовсе не знаем; в нашей дыре мы никого и не видим.
После обеда, когда Франсуаза по просьбе Бернара начала анданте из пятой симфонии («Не говорите просто «Пятой», Франсуаза, вы заставляете меня вспоминать мадам Вердюрэн»)[16], и медленно зазвучали нежные ноты, подобные легкому ласковому прикосновению к усталому лбу, послышался шум захлопнутой в парке калитки, затем спешные шаги по гравию. Франсуаза узнала эти знаки приближения Ахилла. Молодые люди тотчас же встали.
— Он! В такой час? Что еще там случилось?
Не снимая шляпы, с тростью в руке, он вошел в гостиную, за ним следовал Паскаль Буше, спокойный и улыбающийся, как всегда.
— Ах, вы тут оба! Наконец-то!.. Какого же дьявола делали вы целый день?
— Вы разве не знаете? Мы топили котел номер два.
— Ах вот как! — с иронией произнес Ахилл, потрясая тростью. — Значит, место капитана на вашем корабле — в трюме?
— Да, если в трюме некому работать, — ответил Бернар раздраженно.
Франсуаза тихо подошла к Ахиллу, ловким движением завладела его шляпой и тростью, придвинула ему кресло. Она была единственной женщиной в этой семье и играла относительно ее главы роль герцогини Бургундской при дворе Людовика XIV. Она пускалась на тысячу проказ, чтобы развлечь его и иногда в этом успевала. Порой же она его просто ненавидела. Паскаль Буше зажег сигару и начал свою речь:
— Да, конечно, вы проявили большую энергию, молодые люди… Но, в принципе, месье Ахилл прав: de minimus non curat praetor[17]. И действительно, ваша предприимчивость повела к дурным результатам. Сейчас к нам приходил один из моих старых рабочих, верный нам, он присутствовал на собрании на бирже труда в шесть часов… Умы очень возбуждены против вас, против торгового дома «Кене и Лекурб»… Кочегары страшно рассержены, что фабрика не остановилась… Рассказывают, что вы заставляли работать в котельной детей тринадцати лет, что один из них опасно обжегся, что один паровой насос лопнул, словом Бог весть что.
— Но все это полнейшая нелепость, месье. Детей с нами не было, никто не обжегся, и если вы пойдете со мной, то увидите, что котлы в полной исправности.
— Я верю вам, друг мой, но зло уже сделано.
— Нет ничего легче, как доказать, что вся эта болтовня просто абсурд.
— Нет, друг мой Бернар, нет, ничего нет труднее, как опровергнуть то, что совершенно ложно. Это грязная история и весьма скучная… Вы не знаете случая с солдатом Вибуленом? Нет? Ну так прочтите об этом у Тацита сегодня же вечером, перед тем как заснуть. И вы увидите, сколько неприятностей было у одного римского военачальника из-за того, что он приговорил к смерти легионера, который никогда не существовал!
— А пока, — заявил Ахилл, — они решили мешать нам работать завтра утром всеми способами, «включая и насилие»… Этого слова никогда не слышали в Пон-де-Лере. Хорошо вы поработали оба! Не могли вы им дать забастовать, раз это их забавляло?
— Я совсем не жалею о том, что я сделал, — сказал Бернар, стоя со скрещенными на груди руками перед своим дедом, — и я сделаю то же самое и завтра… По последним исследованиям физическая сила является победительницей в сражениях, и это очень верно. Если буржуазия хочет сохранить свою власть, то нужно, чтобы она знала…
Пожав плечами и брюзжа, Ахилл потребовал свою шляпу и палку. У двери он подозвал Бернара.
— А потом, что это еще за объявление у двери фабрики, где ты хвастаешься, что разобьешь стачку ударами миллионов?
— Что? — сказал Бернар ошеломленный. — Я просто вывесил объявление, что мы завтра будем работать.
— А как было составлено это твое объявление?
— Я уж не очень-то помню… «Кене и Лекурб извещают весь служащий персонал, что, несмотря на забастовку кочегаров, они своими средствами добились работы на фабрике»…
Ахилл поднял руки к небу.
— «Своими средствами»! «Своими средствами»! Нечего сказать, хорошо ты выбираешь свои выражения!
И потрясая тростью, он удалился, совершенно разъяренный.
В воротах фабрики Кене большая дуговая лампа освещала фантастическим светом несколько ожесточенных лиц, выделявшихся на фоне кишевшей во тьме толпы. Несколько сот забастовщиков расположились у ворот и осыпали презрительной бранью тех немногих рабочих, которые упорствовали в своем желании продолжать работу. Подходя, братья Кене увидели издали в освещенном секторе, как какая-то женщина силой пробивала себе дорогу; когда она наконец вырвалась, шаль ее была сорвана, юбка разодралась…
Бледные и решительные, готовые к борьбе, они подошли к манифестантам. Но, к великому изумлению, как только они были замечены, ряды расступились, крики замолкли; таков был закон этой войны, правило этой игры. Хозяин мог бороться — это было его правом. Но изменники рабочему классу подвергались действию военных законов.
Бернар прошелся по мастерским, они были почти пусты. Пришли только те из рабочих, кто был в столь сильной нужде, что всякое унижение было для них уже безразлично; несколько девушек-матерей, которым необходимо было пропитать своих ребят, несколько вдов, у которых не было никаких сбережений, и только трое или четверо мужчин — из вечных противников всякого режима.
— Напрасно настаивать, — сказал Ахилл, пришедший к восьми часам, — пойди все приостанови.
Со своими внуками он обошел издыхающую фабрику. Ремни потихоньку перестали двигаться; снаружи было слышно горячее дыхание опустошавшихся котлов. Затем наступила полная тишина. Один в огромной мастерской, где блестели ненужные машины и висели обесцененные ремни, старый хозяин фабрики походил на какого-то великого духа, внезапно разбитого параличом и смотрящего с изумлением на свои неподвижные члены. Не говоря ни слова все трое мужчин прошли в контору; они были удручены и охвачены каким-то одним ощущением грусти и одиночества.
«Но почему? — думал Бернар, идя с опущенной головой, — Почему весь этот народ против нас?.. Как это несправедливо! Когда-нибудь и он тоже очутится перед неподвижными машинами. Сила его будет готова, чтобы привести их в движение, руки протянуты к станку, но уголь не будет привезен из Англии, шерсть не будет доставлена из Австралии, так как будет разрушен нежный этот организм, будет развенчан старик…»
В это мгновение он услыхал за собой голос деда:
— Бернар, поставь-ка этот ящик попрямее!
Ахилл наводил порядок.
В конторе они нашли Лекурба, он был возбужден и чересчур быстро поглаживал свою бороду — как у президента Карно.
— Выходки этих заправил просто неслыханны! Я видел через окно, как они схватили Рикара, когда он вышел. Они его избили, затем привязали ему на спину надпись «Предатель», а Реноден предложил женщинам преследовать его до дому и плевать на него! До известной границы и до известной степени эти распри между рабочими нас не касаются, однако же…
Бернар, сжав кулаки, закричал:
— И это нас не касается?.. Смельчак, который один стал вместе с нами?.. Какая низость! Закроем завод на месяц! Уедем отсюда! Покинем Пон-де-Лер!
— Не говори глупостей, — сурово сказал Ахилл. — Мы ведь здесь не в театре… Всю эту историю плохо повели. Теперь нужно посмотреть, что будет дальше.
Кантэр появился с новостями. Реноден только что уехал на автомобиле в Лувье, где он хотел закрыть фабрику Буше.
— Нужно, — сказал Лекурб, — позвонить в префектуру и его арестовать.
— Вы окажете ему этим большую услугу, — заметил Ахилл.
Паскаль Буше, другой хозяин-колдун, приехавший после полудня, был того же мнения.
— Реноден, — сказал он, — организовал это движение, которое дня через два поставит его же самого в затруднительное положение. Энтузиазм ведь не длится долго. На будущей неделе его верные сторонники потребуют у него отчета. Если вы сделаете из него мученика, он будет избавлен от всякой ответственности… А мученики ведь воскресают… Нужно подождать.
Затем он начал с Ахиллом бесконечные разговоры о тех предосторожностях, которые нужно было принять, чтобы не сгнили куски, оставленные сырыми в валяльных.
— Особенно опасайтесь солнца, — говорил Ахилл, — если изредка не перекладывать куски, часть, обращенная к свету, непременно побелеет. Позднее, при окраске, это выступает светлыми искрами.
— Я знаю это, — отвечал Паскаль. — У меня был один старый помощник мастера, который всегда рассказывал об этих искрах при окраске, когда оставляли ткани на ночь в реке. «Хотите верьте, хотите не верьте, месье Паскаль, — говорил он мне, — но ведь это проклятая луна портит нам наши куски в воде!»
Движением руки Ахилл отослал молодых людей сражаться с враждебными светилами. Оба старика остались одни: Ахилл — слегка желтый, сухой, как удар дубинкой; Паскаль — хорошо упитанный, со своей вечной розой в петлице. С тех пор как удары станков не сотрясали больше его конторы, Ахилл казался больным и печальным. Желая его развлечь, Паскаль предложил ему проехаться с ним в Лувье и осмотреть остановившуюся фабрику.
