— Наше дело и само идет, — отвечали они.
— Ваши ткани плохо сделаны.
— Все находят их хорошими.
— Вы чересчур дорого платите рабочим.
— Они этого не находят.
Рабочие, недовольные этим «раем безумцев», надеялись (чудом, вероятно, и небесным соизволением), что заработная плата все будет расти, а цены на фабричные изделия будут падать. У них появилось особое чувство, новое для благоразумной Нормандии, чувство сильной ненависти к этим хозяевам, счастье которых чересчур затянулось. Длительное благоденствие, сблизившее поначалу оба класса самой новизной этого благополучия, в конце концов их разъединило. Как в некоторых чересчур счастливых семьях, жена устает от покоя, нервничает и начинает желать смерти мужа, слишком подчинявшегося ее капризам, так и эти рабочие, которым во всем уступали, упрекали своих слишком благополучных хозяев в щедрости, шедшей, как они это чувствовали, скорее от безразличия, чем от великодушия.
В рабочей организации секретарь Ланглуа, более умеренный, был заменен Реноденом, маленьким человечком с жестким лицом; он сурово разговаривал с буржуа и предвещал близкий конец этого класса. Проведение в жизнь нового закона о восьмичасовом рабочем дне предоставило ему возможность желанной борьбы.
Паскаль Буше предложил от имени хозяев за рабочий день, уменьшенный на одну пятую, ту же заработную плату, что и за десятичасовой. Реноден заявил, что этого недостаточно.
— Ну, однако, довольно, — заметил Паскаль Буше. — Вы хотите меньше работать и больше получать?.. Это прямо бессмысленно. Если вы ищете повода для войны… он будет у вас.
— Месье Паскаль, — сказал Реноден, — будьте осторожнее в своих выражениях… Вы произнесли сейчас слово, которое мне не нравится… Умы очень встревожены.
— Нечего делать, — сказал Буше. — Quod dixi — dixi[14]. Самое большее, что я могу еще вам предложить в виде маленького удовлетворения, это вот: праздничные дни будут вам оплачиваться по обычному тарифу…
— Что называете вы праздничными днями? — спросил Реноден.
— Ну, разумеется, — сказал Буше удивленный, — Рождество, Пасха.
— Рождество — это было хорошо во времена Христа. Я знаю только один праздник: Первое мая.
Глухой ропот недовольства пронесся по столу, где сидели хозяева.
— Quousque, tandem Catilina…[15]— прошептал Паскаль.
Однако он уступил еще и по этому вопросу. Но что было странно в этих переговорах, так это то, что постепенные уступки не устанавливали настоящего мира. Обе стороны, хотя и боялись, но, в сущности, желали войны. Подобно народам Европы в августе 1914 года, они устали от собственного воздержания. Как путешественники на автомобиле, которых пьяный шофер мчит к неминуемой гибели, из-за какого-то чувства чести не бросаются к рулю, чтобы умерить скорость машины, так суровая воля Ренодена и великолепное красноречие Паскаля вели оба этих покорных стада к решительному столкновению, которого сами же они опасались.
Казалось, что уже все было налажено.
— А кочегары? — сказал Реноден. — Они требуют…
— Ну нет! — вскричал Бернар Кене с силой, которая удивила его самого. — Как это так? Вы же видите сами…
— Да не препирайтесь, Бернар, — заметил Лекурб.
Когда долгий период засухи и жары накопил в неподвижном воздухе слишком большой запас энергии, необходима гроза. Никто из промышленников не мог бы точно сказать, почему отказывали кочегарам, когда так легко уступили другим корпорациям. И в действительности не было для этого никакой причины, но эти постоянные наскоки на терпение хозяев наконец подействовали им на нервы. Гроза разразилась.
— Прекрасно, — сказал Реноден своим резким голосом, — Ваши кочегары не придут завтра на фабрику.
— Ну и пусть остаются у себя!
— До свидания, господа! Вам придется за ними пойти!
И рабочие ушли.
— Так мы остановимся завтра, — сказал Паскаль, — вот и все…
Бернар Кене с горечью прервал его:
— Остановить завод в тысячу человек из-за четырех кочегаров? Какая странная мысль, месье Паскаль… Если нужно, я, скорее, сам буду топить.
— Хотел бы на это я посмотреть, — заметил Лекурб.
— Вот и увидите.
Отовсюду надвигалась гроза.
Звезды блестели на черном бархатном небе, когда Бернар Кене, возбужденный довольно приятным волнением, проходил через спящий город. Воздух был прохладен. Иногда вдали раздавались чьи-нибудь шаги по мостовой. Приближаясь к фабрике, он с трудом различил черную ее массу в полной тьме.
Когда он шел по длинному двору, чей-то голос раздался из темноты.
— Здравствуйте, месье Бернар!
Он узнал твердое произношение старшего механика.
— Здравствуйте, Казье… Что же, они не придут?
— По правде говоря, месье Бернар, я боюсь, что так, раз они до сих пор не пришли… Забастовка прошла сорока голосами против тридцати. Наши были против, но они не смеют прийти. Они боятся за свои затылки… Не хотите ли, чтобы я пустил свет? Если выйдет какой-нибудь скандал, то так будет лучше.
Он пошел повернуть выключатель. Внезапно вся фабрика загорелась, и хотя машины стояли неподвижно, тотчас же все оживилось; так у больного глаза еще сохраняют огонь жизни. Пробило пять часов.
— Они не придут… — сказал старший механик. — Стадо коров! Что ж тогда делать?
— Найти кого-нибудь, кто бы их заменил, и пустить дело в ход.
— Я очень удивлюсь, если вы кого-нибудь найдете… Не очень-то смелый народ у нас. Тут лучше кричать не «караул!», а «пожар!», если хочешь увидать головы в окнах.
— Мы с братом и с кем-нибудь из служащих можем топить.
— Недолго вы сможете это делать.
К шести часам стали собираться, у решетки образовались нерешительные группы. Бернар подошел к ним. Ему поклонились нехотя. Некоторые женщины толкали друг друга локтем и смеялись.
— Будем работать, месье Бернар?
— Ну разумеется, будем… Мне нужно только несколько человек, кто пожелал бы топить. Механики все на местах. Неужели тысяча человек будет стоять из-за четырех упрямцев?.. Ты, Рикар, боишься?
Рикар, колосс увешанный военными медалями, сильно покраснел.
— Я не боюсь, но я не могу брать на себя работу этих людей.
— Да кто об этом говорит! Когда они вернутся, вы им ее отдадите опять.
— Да, пожалуй, что дело не в том, а не хочется мне ни с кем ссориться.
— А если вам что и скажут, ведь вы сильны как турок!
— Вот именно, месье Бернар, вот именно, я себя знаю, случится несчастье, я могу убить двух или трех.
Продолжая разговаривать и убеждать, он завербовал несколько человек, которые спустились в котельное отделение. Но он хорошо видел, что товарищи смотрели на них не как на героев, а как на предателей. И он страдал за них и за себя. В котельной он посмотрел на давление.
— А что это… трудно?
— Нет, совсем еще жарко; подбросить несколько охапок вереска, и огонь разгорится.
У импровизированных кочегаров он научился этому делу. Через час победоносный свисток известил о воскрешении фабрики. Бернар обошел ткацкие мастерские — там было почти пусто. В мастерской на сорок станков три женщины в нерешительности спорили.
— О господи! Послушай-ка… как тоскливо, что нас так мало. Если бы еще все были тут, может, у нас хватило бы смелости.
— Смелости? Но чего же вы боитесь?
— Чего боимся? Да там ведь не специалисты. Того и гляди взорвет.
Как и механик Казье, они одновременно и боялись, и желали несчастья, как, вероятно, жители города захваченной области и боятся, и жаждут бомбардировки.
— Вот еще что придумали! Механики здесь, уверяю вас, что они умеют обращаться с котлами.
— Это ничего не значит… лучше бы совсем не работать, чем работать так, как они.
Смутное, но сильное классовое чувство делало для них отвратительным то вознаграждение, которое они должны были получить. Когда Бернар спустился на центральный двор, Кантэр сообщил ему, что те из рабочих, которых ему удалось набрать, разошлись — их мучила совесть. В это время подошел Антуан.
— Антуан, хочешь мы возьмем один котел на себя?
— Идет!
Полуобнаженные, в синем полотне, оба брата принялись за топку.
Вечером, в час обеда, когда они явились к столу в мягких рубашках, с хорошо приглаженными волосами и красными лицами, они были очень довольны собой. Как хороший солдат, усердно сражавшийся на своем посту, думает, что сражение выиграно и не подозревает о незначительности своей роли и о поражении общем, так и они мало интересовались стачкой и, разбитые здоровой усталостью, думали только о том, чтобы обменяться впечатлениями, поесть и лечь спать. Франсуаза играла свою роль жены в военное время, восхищалась сражавшимися и вознаграждала их похвалами.
— Как вы, наверное, устали!
