Что касается внутреннего помещения, то оно очень скоро навевало на посетителя глубокую и щемящую грусть, очень родственную той, что сопровождает большие пороки. Кто испытал ее хоть раз, не сомневается, что ему захочется испытать ее снова.
Через два дня, за обедом, я лучше рассмотрел людей и притом всех четверых. Но особенно я оценил кухню Барбленэ. Подобно величайшим поэтам, она не содержала ничего необыкновенного. Она избегала даже видимости изысканности. С невозмутимым спокойствием показывала она, какие огромные возможности таятся в самых обыкновенных кушаньях.
Когда я установил этот факт, мне уже немного оставалось, чтобы заинтересоваться самими людьми. В частности, у г-жи Барбленэ были сложные и церемонные отношения с дочерьми, которые действовали на зрителя, как танец морских коньков в аквариуме.
Таким образом, каждый раз, когда я бывал там, я находил какое-нибудь основание опять туда вернуться (или это была вещь, которую я хотел еще раз увидать, или вещь, которую я плохо рассмотрел). Мое пребывание в Ф*** затягивалось сверх всяких предположений. Ничто не влекло меня в другое место. В общем, я прекрасно отдыхал. Мое открытие Барбленэ, полное целого ряда сюрпризов, явилось как раз вовремя, чтобы освежить мое одиночество, начинавшее уже прокисать. Несколько километров, которые нас разделяли, не являлись для меня препятствием, когда мне хотелось повидать Барбленэ. Но они мешали им приехать в Ф***. Таким образом, я не рисковал ни встретить их случайно на улице, ни увидеть у себя в отеле. Это маленькое расстояние функционировало, как полупроницаемая перепонка.
К несчастью, в доме были две молодые девушки, и я сделал ошибку, не сообразив, что мои частые посещения уже сами по себе должны породить недоразумение. Барбленэ ни на секунду не могли допустить, что они вызваны магической привлекательностью их дома. Если они и поддавались его очарованию, то не решались поверить в это. Что же касается их кухни, то они знали о ее высоких качествах, но привыкли к ней. Они плохо измеряли ее обаяние в глазах постояльца курортного отеля.
В довершение всего, я был не особенно осторожен. Я сказал, что люблю общество женщин. Обе барышни были не глупы, даже не банальны. Условия их жизни, богатое различными оттенками давление, которое оказывала на них мать, скорее заставили их уйти в себя, чем деформировали их. Вся их молодость была насыщена скукой, но процесс пошел так глубоко, что не лишен был известной пряности. Кроме того, мое положение родственника сразу же освободило меня от целого ряда церемоний. Я стал разговаривать с ними прямым тоном. Этого одного было достаточно, чтобы смутить их. Они, вероятно, воображали, что условности в разговорах между молодыми людьми и девушками создают особую защитную зону, перейти которую можно лишь под влиянием сильного порыва.
В результате всего этого, почти без моего ведома, создалось весьма сложное положение. Каждая из барышень по очереди вообразила, что я ее люблю, или настроила себя на то, чтобы верить этому. Мать, у которой странным образом сочетались незаурядная проницательность и величественное нежелание видеть то, что было ей неприятно, пожалуй, не была ослеплена до такой степени. Но она, должно быть, думала, что с помощью известной ловкости можно довести дело до свадьбы. Если даже проявленная мною симпатия и не была любовью, то ею все же легко будет управлять. Как родственник и хороший товарищ обеих девушек, я позволю без особого сопротивления превратить себя в мужа старшей, которую хотели первой выдать замуж. Что же касается отца, то с его мнением считались очень мало. Он был так же неспособен образумить жену и дочерей, как и противоречить им. Вдобавок, он очень полюбил меня. Если бы с ним стали советоваться насчет этого смехотворного проекта, он от радости захлопал бы в ладоши.
Я немного поздно отдал себе отчет в создавшемся положении. Меры, принятые мной для исправления его, были, пожалуй, не всегда достаточно искусны. Но я твердо решил выпутаться. Я готовил отступление, которое не слишком походило бы на хамство, как вдруг я встретил Люсьену.
* * *
Люсьена уже некоторое время давала обеим сестрам уроки игры на фортепьяно. О ней мне отзывались с большой похвалой. Сначала я слушал эти похвалы довольно рассеянно. Мнение семьи Барбленэ об ее якобы большом музыкальном таланте не внушало мне особого доверия. Барбленэ хвалили также ее уменье держать себя. Впрочем, такие вещи в их устах скорее могли внушить беспокойство. Но я стал внимательно прислушиваться, когда мне сообщили кое-какие подробности из ее жизни. Люсьена происходила из зажиточной семьи, но, чтобы ничем не быть обязанной матери, которой была недовольна из-за второго замужества, решила сама зарабатывать деньги, применив педагогически свой талант пианистки. Она приехала попытать счастья в этот провинциальный городок, не имея никаких знакомств, кроме подруги, занимавшей место учительницы в женском лицее. Обо всех этих подробностях узнали не от нее, так как ее не легко было вызвать на откровенность, а от этой самой подруги.
Как-то раз г-жа Барбленэ сказала мне приблизительно следующее, но в более запутанной форме: «Если вы хотите послушать игру мадмуазель Люсьены и вдобавок познакомиться с ней, то приходите завтра немного раньше дневного чая. Я устрою это».
Я не сомневался, что она устроит все наилучшим образом. Г-жа Барбленэ, хотя видела мало людей, но обладала удивительными способностями в области общественных отношений. Я не знал никого, кто умел бы так говорить о другом лице, умел бы заставить людей поверить, что они хотят познакомиться друг с другом или что это доставит им удовольствие и выгоду, умел бы подготовить их встречу, познакомить их и сделать все это, не сказав ничего компрометирующего и даже конкретного, благодаря чему, если дело расстраивалось или принимало дурной оборот, можно было всегда подумать, что ее просто плохо поняли.
Собрание было самое скромное. Г-жа Барбленэ в довольно пространных выражениях объяснила не ожидавшей меня Люсьене, почему я здесь нахожусь. Из ее слов выходило, что мы собрались здесь все пятеро (отец был также тут) совершенно случайно, что снимало с нее всякую ответственность на тот случай, если бы кто-нибудь из нас не был так восхищен этим обстоятельством, как была им восхищена она сама.
Затем Люсьена села за фортепьяно. С первых же тактов она заиграла так хорошо, что я сейчас же перестал следить за ее игрой и всецело сосредоточился на том, что она играла. Ее попросили исполнить две или три вещи.
Вслед затем завязался довольно оживленный разговор. Барышни Барбленэ были приятны тем, что их научили сдержанности, известной церемонности, но, во всяком случае, не жеманности. Мое обращение с ними не изменило их. Когда они находили, что время для церемоний прошло, и считали возможным вставить слово в разговор, они не говорили ничего поражающего, но собеседник бывал им обязан одним из самых свежих впечатлений: он слышал, как молодые девицы говорят, заботясь не о производимом их словами эффекте, а только о правильности сказанного. Папаша Барбленэ, человек вообще молчаливый, не был лишен способности высказывать интересные мысли, раз речь заходила о том, что он хорошо знал. Г-жа Барбленэ могла бы привести меня в отчаяние, если бы я был ее сыном или собирался стать ее зятем. Но для простого любителя она представляла неисчерпаемый интерес. Лишь с тех пор, как я познакомился с ней, я начал понимать, например, сколько может заключаться изобретательности в тусклых частях художественного произведения или в произведении сплошь тусклом. Вкрадчивость г-жи Барбленэ, уменье подчеркивать некоторые слова, манера видоизменять сказанное вами, чтобы смягчить впечатление, намыленные наклонные плоскости, которые она ежеминутно вдвигала между собеседниками, — все эти чудеса вмешательства не только давали развлечение для ума, но, подобно наркотикам, погружали в состояние особого благодушия.
Что касается Люсьены, то она принимала участие в разговоре очень неравномерно. Сначала была рассеяна и как будто еще думала о том, что только что сыграла. Затем стала более внимательной, хотя по-прежнему была молчаливой и больше наблюдала, чем говорила. В течение нескольких минут она рассматривала меня без всякой нескромности, но так пристально, что я почувствовал себя совсем смущенным. Под конец оживилась, как будто наш разговор внезапно заинтересовал ее, хотя речь шла о чем-то банальном.
Мне трудно восстановить в памяти во всей чистоте то впечатление, которое она произвела на меня тогда. Она мне несомненно понравилась. Я сказал бы даже, что сразу же влюбился в нее. Но с моей тогдашней точки зрения это само собой подразумевалось. Я считал, что между встретившимися мужчиной и женщиной любовь рождается так же естественно, как туман утром на реке, и лишь в случае ее устойчивости она заслуживает упоминания, как туман, который держится три недели. (Я не забросил с тех пор этой теории; наоборот, я ее значительно усовершенствовал.) Таким образом я не обратил бы внимания на эту мелочь, если бы сюда не примешалось нечто более существенное.
