] Боже, какая Вы безумица!
Я так счастлив! Болей нет. Дышу, дышу.
Любуюсь на девочку под деревом24.
16
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
23. IX.41
Дорогой, далекий, — шлю Вам привет и жду, жду Вашего письма!..Его все нет еще. Обещанного, ответного. Писала Вам в Рождество Богородицы, но не послала, оробела, уж очень вышло и много [45]… как-то очень просто. Вы ведь гений, — нельзя же забывать. Я уж и то боюсь, что часто забываюсь и гляжу на Вас уж слишком «в глаза», а не снизу вверх, как смотрят на таких как Вы. Вы не сердитесь? Я даже позволила себе забыться до… упреков Вам, до обиды. Простили? Я на Вас-писателя смотрю всегда и только «снизу вверх», а вот иногда забудешься… и так чудесно быть с Вами просто. Сию секунду принесли мне Ваш exprès25. Еще не вскрыла. Читаю…
Прочла и… как итог — прежде всего зачеркнула то, что 5 мин. тому назад еще _м_о_г_л_а_ написать… Господи, как удивительно! Чудесно! И дальше… Вы ждете? Ответа? На Ваше? Не на письмо, конечно, а на все, главное….?
Ответ прочтите в сердце! В моих муках, радостях и взлетах. В моей болезненной думе, нет не думе, а каком-то пребывании в Вас. Я не могу сказать, что думаю о Вас ежесекундно, — нет, я вся живу Вами. Постоянно. Мучительно чувствую разлуку. М. б. она необходима?..
Я люблю Вас… Какое знакомое и миллионы раз сказанное слово. И потому быть может оно все снова и снова живет и не стареет, как обмоленная икона в храме.
Я досадую на себя, что нет у меня ни слов, ни умения сказать и выразить Вам то, что мной владеет… Как это горько. Я живу Вами так ярко, что Ваша фраза: «воображение Ваше может разгореться и многому повредить» — звучит мне почти что: «учитесь властвовать собою!». Да? Неужели? Я перечитывала Ваши все письма и ужаснулась Вашему такому [46] трепетному отговариванию меня приехать. Все Ваши доводы считаться «с требованиями жизни» и в этом роде. Мне было горько. Объясните почему тогда так писали. От писем я кидалась к «Путям Небесным» и опять к письмам… Это все сегодня было…
Вы понимаете чего я в них искала? Бессознательно, конечно. Искала только Вашего expres’a.
Мне было больно, что я Вам «только для искусства», что для «броженья», что… Вы же сами так говорили.
Ах, я смеюсь от счастья навстречу солнцу. Как чудны дни, как нежно небо, как милы пташки, все, все… в… Вас!
Скажите, не «только» для искусства?
Признаться Вам еще в одном?
Я уже «где-то» знала, без слов, без имени, что все так выйдет и смутно ждала (* Не подумайте, что так вот оформленно ждала, — нет, как-то духом ждала. Это не объяснить.). Мне так понятно у Дари это «знанье». Вот и сейчас я знаю еще одно. Я знаю то, чем Вы больше всего томитесь. Нет, не скажу пока что. Это очень свято и чисто! — Безумный стих мой Вам сказал бы. Там бледной тенью скользнуло это, как дух мимозы!.. Но не пошлю. Нет, нет!
Вы как-то обещали мне рассказать о начальной искре «Путей Небесных». Расскажете?
Мне хочется писать Вам очень много. О музыке. Я писала много о музыке в Рождество Богородицы. Но сейчас я не могу. Я с трудом пером владею. Поймали птичку. Она, конечно, чуть-чуть трепещет, бьется. Ах нет, нет, все, все не то! Сил нет, слов нет, вся полна Вами. Давно, до этого письма, задолго.
В изорванных письмах Вам стояло: «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой»26. Не помню, послала ли?!
Я раньше Вас осознала то, что бессмысленно не увидеться с Вами. Я уже тогда ощущала этот ужас далека.
Я, всегда рассудочная, — больше не рассуждаю. Я вспоминаю когда-то мне самой сказанные слова, что нельзя думать и рассуждать в счастье.
Знаете ли Вы, что меня звали мужчины (в Германии) — много пришлось слышать — «Sie sind in einem Begriff gut zu verhuten — Fischauge» [47]. Один врач меня пытал даже (для психологического опыта, конечно), хоть во сне не бываю ли я иная. Думал, видимо, что имеет дело с ненормально-развитой психикой. Поил шампанским, под всяким благовидным случаем, приглашал даже и родителей моих (одна бы не пошла с ним), в танцах разжигал и т. д. и удивлялся…
В клинике я много видала. Держала себя сверх-строго. Из тех никто не знал, как я любить умела. Но и тогда… любя, сколько перенесла я горя. И сколько раз помог мне _р_а_з_у_м.
«И разумом всечасно смирять…»27 и т. д.
Я слыла за «русалку», бесчувственную, за «infantil» [48] и т. п. Иные просто решали: «es ist ein russischen Тур» [49]. При мне смолкали иногда. Однажды я оскорбилась на замолчавших, т. к. в числе их была моя помощница — девушка, — следовательно, замолчали не из-за «мужского» в разговорах.
Я прямо это им сказала. Тогда они мне объяснили, что говорили очень откровенно из их практики (он был гинеколог) и стеснялись при мне, т. к. «Sie sind so furchtbar keusch…» [50].
Довольно… Я сдержанна была. Чрезмерно иногда рассудочна.
Теперь же, — я не понимаю.
Вы не осудите, что я… принадлежа не Вам, пишу так? Мне больно упомянуть об этом, — смертельно больно. Но это надо.
Я в совести ищу ответа. У И. А. о совестном акте28 много. Я не нахожу укора.
Пока что не скажу Вам больше. Ничего.
Скажу, что Вы — такой, какого я всю жизнь искала. Искала несознанно, в молитвах, в сердце. Не ветреность это, не влюбленность, не «Анна Каренина» (не люблю эту вещь, не люблю Толстого!), не «со скуки» или от «неудовлетворенности в семейной жизни». — Нет! Но потому, что Вы — единственный. Пред Вами преклоняюсь!
Как я хочу, чтоб Вы забыли все это: «годы», «зимы цветы» и т. п.
Скажите правду, — неужели Вы давно не угадали, что во мне к Вам?
Объясните, отчего можно полюбить не видя, просто в письмах?
Я безумно, счастливо-несчастна! Я стала вдруг такой бездумной, утратила себя и все это (Ваше!!!!) «надо считаться с условиями жизни». Хочу Вас видеть! _Б_е_з_у_м_н_о_ хочу!
Это не слово «институтки» — «ужасно», «безумно». А в этом смысле одобрил бы такой подбор слова даже и И. А. (не любящий «страшных слов»)… Милый, прекрасный… любимый давно и нежно, нежно. Навсегда любимый…
За что мне такое счастье? Я только всегда боялась, что Вы именно себе «намечтали», —
