В гостинице, куда они отправились пить кофе, в этот час было совершенно безлюдно. Только в садике, разбитом посреди двора, за столиком сидели Мышковский и Муррей.
Молодые люди подошли к ним.
— Битый час жду, чтобы хоть кто-нибудь заглянул сюда. Одному неохота пить.
— А Муррей?
— Он оживляется, только когда у него на примете очередная невеста, а вот очередная кружка пива оказывает на него противоположное действие.
— И давно вы тут сидите?
— Муррей с полчаса как явился с токованья, а я уже давно тут. Зашел позавтракать, не успел оглянуться — пора обедать, а после обеда собралась знакомая компания, и за разговором время незаметно пролетело до ужина. Ну а после ужина куда пойдешь? Театр я не терплю, в гости тоже не явишься незваным. Вот и сижу, несчастный сирота, в кабаке. Да и Муррей очень занятно про своих невест рассказывал. Как идут дела на фабрике?
— Потихоньку.
— Желаю ей здоровья и хорошего пищеварения. А вы что-то неважно выглядите.
— Как можно выглядеть, когда работаешь за десятерых, а надо бы еще больше.
— Поздравляю! Каждый приходящий рассказывает о том, что он делал вчера, сегодня и что намерен делать завтра, как он устал и так далее и тому подобное. Черт возьми, среди людей или машин я нахожусь?! Что за нелепость сводить свою жизнь к механическим действиям! Мне интересно знать их мысли, чувства, воззрения, а они все только о работе толкуют. Пива для всех! — крикнул он кельнеру.
— Мы будем пить кофе.
— Пейте на здоровье.
— Не всякий может позволить себе роскошь вот так сидеть и рассуждать о высоких материях, — не без ехидства заметил Мориц.
— Не может только вол, потому что работает из-под палки.
— Работа — основа всего, остальное лишь придаток.
— Что вы, пан Мориц, придаток к своему кошельку, меня нисколько не удивляет. Такая уж у вас, евреев, натура. Но слышать такое от Боровецкого или доктора огорчительно.
— Я ничего не утверждаю и не отрицаю — я строю фабрику, а когда построю, тогда и буду философствовать.
— Я страшно устал и потому иду домой, — сказал Высоцкий, вставая.
Кароль быстро допил кофе и вместе с Морицем вышел вслед за ним.
— Хоть вы не покидайте меня, — обратился Мышковский к Муррею. — Давайте поговорим о любви.
— Не могу — завтра понедельник, и мне в пять часов надо быть на фабрике.
— Вы уже получили место Боровецкого?
— Получить-то получил, да только жалованья положили вдвое меньше.
Мышковский остался один; при мысли, что придется возвращаться домой, ему взгрустнулось, и, понурив голову, он продолжал сидеть за столом.
— Сударь, закрываем! — почтительно обратился к нему кельнер.
Мышковский повел осоловелыми глазами — вокруг было неприютно, пусто и темно. Кельнеры снимали скатерти и сдвигали столики.
Мышковский расплатился, надел шляпу, но, не доходя до двери, вернулся обратно; ему до смерти не хотелось возвращаться домой: он боялся одиночества.
— Человек! Бутылку пива и два стакана! — крикнул он кельнеру. — Выпей со мной да вели коридорному приготовить мне постель. Черт бы побрал такую жизнь! — выругался он и со злости плюнул.
— Два дня прошло, а мне все еще не верится, что мы в Лодзи, — послышался с веранды голос Анки.
— Но тем не менее это так, — отозвался старик Боровецкий.
Он сидел в саду в своем кресле на колесах и, прикрыв от яркого солнца ладонью глаза, смотрел на красные кирпичные стены и трубы, которые сгрудились вокруг, потом устремил взгляд в конец сада, где возвышалась обнесенная строительными лесами фабрика Кароля, и вздохнул.
— Да, это Лодзь! — прошептала Анка и вернулась в комнаты. Там в беспорядке стояла мебель, вскрытые ящики, валялась обернутая в солому домашняя утварь. Несколько рабочих под присмотром Матеуша в спешке распаковывали вещи и расставляли по местам.
Анка сама повесила занавески и вообще помогала наводить порядок, оживленно переговариваясь с Матеушем. Но порой она присаживалась на ящик или на подоконник и окидывала комнаты печальным взглядом.
Ей было грустно. Чужой дом, анфилада только что отремонтированных комнат, пахнущие свежей краской полы — все это наводило на нее тоску, и она убегала на большую затененную диким виноградом веранду, которая тянулась вдоль фасада. Но и там не находила покоя, — ее глаза, привыкшие к безграничным просторам полей, к синеющим на горизонте лесам, к беспредельному, со всех сторон открытому небу натыкались на дома, фабрики, на ослепительно блестевшие на солнце крыши. Лодзь охватила ее каменным кольцом, та самая Лодзь, о которой она мечтала, с которой связывала исполнение заветных желаний, теперь пугала ее смутным предчувствием несчастья.
И словно стыдясь своей слабости, с трудом сдерживая слезы неосознанной, необъяснимой тоски, она возвращалась в дом.
— Не нужно ли вам чего-нибудь? — спрашивала она, время от времени высовываясь из окна.
— Нет, Анка, ничего мне не нужно. Ведь мы уже в Лодзи, и через час Кароль придет обедать, — громко, чуть не крича, отвечал старик. И чтобы не выдать, как он расстроен, запел:
Жил-был у бабушки серенький козлик,
Вот как, вот как, серенький козлик!
Ну-ка, Валюсь, подтолкни!
Но Валюся не было — он остался в Курове, — и его временно заменял Матеуш.
Пан Адам вздохнул и умолк, глядя на грязно-бурые клубы дыма, валившие из труб мюллеровской фабрики.
Воздух был насыщен запахом извести и горячего асфальта, которым покрывали полы в цехах у Кароля, и он закашлялся.
Зажав платком нос, старик перевел взгляд на белые и красные цветы центофолий, которыми была обсажена дорожка, идущая от дома к фабрике.
День выдался чудесный — теплый и тихий; слабый ветерок шевелил почерневшие от сажи и угольной пыли листья черешен. Десятка полтора покрытых чахлой зеленью фруктовых деревьев жадно тянулись к солнцу, томясь по раскинувшимся неподалеку первозданно-чистым полевым просторам.
Словно очнувшись, старик свистнул дрозду, но тот, нахохлившись, сонный, сидел, опустив крылышки, в клетке на веранде и на знакомый свист не ответил, а лишь, повернув головку, тупо поглядел на своего хозяина и опять задремал.
— Что, Кароля не видно? — спросила из комнаты Анка.
— Нет еще. Гудок на обед будет только через полчаса. Анка, поди сюда!
Она подошла и, присев на подлокотник кресла, посмотрела на старика.
— Что с тобой, девочка? Не падай духом, не раскисай! Хорохорилась, а как до дела дошло, приуныла?.. Погоди, скоро позабудешь, что на свете есть какой-то Куров. Выше голову — и вперед марш! — торопливо проговорил он, поцеловал ее, погладил по голове и неистово засвистел, отбивая такт ногой.
Потом велел Матеушу отвезти его в дом; там он отдавал распоряжения, покрикивал на рабочих и громко напевал, чтобы Анка его слышала.
А когда Кама с Высоцкой пришли навестить их и заодно предложили свою помощь, он стал шутить с девочкой. А та, вместо помощи, подняла страшную возню. Связав на одну сворку куровских дворовых и охотничьих собак, которые, понуря головы, бродили по саду и дому, она гарцевала с ними по веранде.
— Кама, что ты вытворяешь? Погоди, я все скажу тете! И пан Горн узнает, что ты, как псарь, с собаками возишься, — выговаривала ей Высоцкая, затыкая уши, — так громко лаяли и скулили собаки.
— Ну и пускай! Я никого не боюсь! Панна Анка за меня заступится! — выкрикнула девочка и, разгоряченная возней, бросилась целовать Анку, но собаки утащили ее за собой в сад.
— Жучка, Полкан, Трезорка! Кошка!.. Кошка там!.. Ату ее, ату! — во весь голос кричала она, натравливая собак на белую кошку, и вместе с ними сломя голову помчалась за ней.
Несколько раз она падала, но тут же вскакивала и как ни в чем не бывало с криком неслась дальше, а собаки вторили ей отрывистым лаем. Однако погоня не увенчалась успехом: кошка влезла на дерево и злобно шипела. Кама вскарабкалась за ней и ухватила было за шкирку, но кошка перескочила на соседнее дерево, оттуда — на забор и, притаясь там, преспокойно поглядывала зелеными глазищами на разъяренных собак и на Каму, которая от усталости еле переводила дух.
— Бой-девка! Поди сюда, разбойница, я тебя поцелую! — кричал пан Адам, от души веселясь.
— Господи, до чего я устала! Просто дух вон! Собаки ваши никуда не годятся. Под крыжовником в конце сада уже было схватили ее — аж шерсть клочьями! Но она вырвалась — и на дерево! Я давай изо всех сил трясти его, кошка свалилась, фыркнула мне прямо в лицо и прыг вон на ту высокую вишню. Я за ней, она перескочила через меня — и только ее и видели! Ох, до чего я устала! — раскрасневшись, тараторила Кама и терла коленку о коленку: она поцарапалась, влезая на дерево.
Пан Адам поцеловал ее в лоб, откинув мокрые от пота волосы.
