Пан Адам поцеловал ее в лоб, откинув мокрые от пота волосы.
— Вот бы мне такого дядюшку! — воскликнула девочка, обнимая старика за шею. — Вон пан Кароль с Морицем идут! Можно я буду называть вас дядей?
— Конечно, можно! Ведь через твою тетку я прихожусь тебе дальним родственником.
— Панна Анка, пан Кароль идет с черным Морицем! — крикнула она с веранды и побежала навстречу Каролю, которого очень любила; за ней увязались собаки и, как прежде в Курове, облаяли гостей. — Перестань, Жучка! Замолчите, собачки! Это ваш хозяин, а тот не арендатор, хоть и еврей, и его нельзя трогать! — унимала она собак, гладя их по головам. — Я не желаю с вами здороваться, пан Кароль! Вы не были у нас две недели, а пан Мориц — тысячу лет.
— Зато я привез тебе из Берлина подарок, только вот с собой не захватил: домой принесу.
— Знаем мы, чего стоят ваши обещания. И пани Стефания не верит пану Каролю: обещал зайти, а сам уже две недели глаз не кажет, трещала как сорока Кама, поднимаясь с ними на веранду, где был накрыт стол к обеду.
Мориц был сегодня как-то особенно бледен и беспокоен; чувствовалось: он чем-то встревожен, хотя старался быть веселым и разговорчивым, беспрерывно подшучивая над Камой. В конце концов ей это надоело, и она со свойственной ей горячностью плеснула ему в лицо водой из стакана, за что получила нагоняй от Высоцкой.
— Пан Мориц, пожалуйста, не сердитесь на меня! — со слезами просила она прощения. — А будете сердиться, я такого наговорю про вас, что и тетя, и Стефа, и Ванда, и пан Серпинский — все-все перестанут с вами знаться.
— И вдобавок Горн вызовет тебя на дуэль и застрелит из пушки! — в тон ей сказал Кароль.
— И застрелит! Что, не верите? Думаете, Горн стрелять не умеет. Он пятнадцать раз из двадцати в цель попал в тире в воскресенье. Я сама видела!
— Оказывается, ты в тир ходишь? Ну что ж, будем знать…
— Я этого не говорила… я… — Она густо покраснела, свистнула собакам и умчалась в сад.
— Прелестная девочка! Жалко, что она прозябает в Лодзи, — понизив голос, сказал пан Адам.
— Конечно, лучше бы ей с пастушками на лужайке резвиться. Но ее мама пожила в свое удовольствие и не позаботилась о будущем своей дочери, — насмешливо заметил Кароль.
— Другой такой в целом свете нет, — сказала Высоцкая, любуясь из окна девочкой.
— Не мешало бы ей быть немного поумней.
— Придет время, поумнеет.
— Не так-то у нее много времени в запасе. Ей уже пятнадцать лет, а ведет она себя совсем как дикарка.
Пообедали наскоро, наскоро выпили кофе, и пора было возвращаться на работу: со всех сторон ревели фабричные гудки, возвещавшие конец перерыва.
Когда мужчины ушли, а пан Адам задремал в своем кресле в тени деревьев, Высоцкая подсела к Анке.
— Знаешь, я теперь спокойна за Мечека, — радостно сообщила она. — Он два дня отсутствовал — в Варшаве был, а вчера приехал и сказал, что я могу не волноваться: он не женится на этой… Грюншпан. Она отказала ему… Ты слышала что-нибудь подобное! Грюншпан не захотела выйти за Высоцкого. За моего сына!.. Это просто уму непостижимо! Эти евреи совсем обнаглели!
Дочь в недавнем прошлом какого-то ничтожного перекупщика отказалась стать женой моего сына!.. Ну, слава Богу, что все позади! На радостях я заказала благодарственный молебен… Но все-таки, что ни говори, это оскорбительно… Презренная еврейка посмела отказать моему сыну!.. Мечек дал мне прочесть ее письмо. Она самым бесстыдным образом признается ему в любви, но пишет, что не может стать его женой: ее родные никогда не согласятся, чтобы она перешла в христианство. В конце письма она с такой трогательной нежностью прощается с ним, что, не будь она еврейкой и не иди речь о моем сыне, я всплакнула бы от жалости к ней. Хочешь, прочти. Только, Анка, никому об этом ни слова.
Долго читала Анка письмо на четырех страницах, написанное мелким почерком. И столько в нем было любви, скорби, слез, самоотречения, что, не дочитав, она расплакалась.
— Она умрет от горя… Если пан Мечислав действительно ее любит, он невзирая ни на что…
— Господь Бог вознаградит ее за страдания. Не беспокойся, ничего ей не сделается! Выскочит замуж за миллионера и утешится. Ты не знаешь евреек!
— Горе есть горе, независимо от того, кого оно постигло, — сказала опечаленная Анка.
— Так только говорится, а в жизни все обстоит иначе.
— Нет, нет…
Не договорив, она вскочила: со стороны фабрики раздался грохот, треск, и многоголосый истошный крик прокатился по саду. И в следующее мгновение она увидела Каму, бегущую к дому.
— Леса!.. Строительные леса рухнули, и всех придавило! Боже мой!.. — обеспамятев и дрожа от испуга, кричала Кама.
Анка кинулась к калитке, что вела из сада на фабричный двор, но какой-то человек преградил ей дорогу и сказал: ничего страшного не произошло, обвалились только верхние леса, и придавило нескольких рабочих, туда побежал Боровецкий, а ему наказал никого не пускать.
Анка вернулась в дом, но, после ухода Высоцкой и Камы, не могла усидеть на месте: ей чудилось, она слышит стоны раненых…
Послав Матеуша узнать подробности случившегося, но не дождавшись его, она схватила подручную аптечку, которой не раз пользовалась в Курове, и отправилась туда сама.
Ее поразило, что на фабрике не прекращалась работа. На строительных лесах главного корпуса, посвистывая, трудились каменщики, кровельщики распрямляли на крыше листовое железо, двор был запружен подводами с кирпичом и известкой, в прядильне как ни в чем не бывало устанавливали машины.
Кароля нигде не было. Он — в городе, сказали ей и направили к Максу.
Тот торопливо вышел к ней в синей блузе, с трубкой в зубах, засунув руки в карманы; лицо у него было грязное, волосы слиплись от пота.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего особенного… Обвалились леса, но их все равно пора было разбирать.
— Никто не пострадал?
— Кароль цел и невредим. Он только что вышел с Морицем в город.
— Это мне известно. Но я слышала крик… Среди рабочих нет жертв?
— Кажется, кого-то ранило. Я тоже слышал какой-то вой.
— Где раненые? — повелительно спросила она: ее вывел из себя его небрежный тон и вызывающее выражение лица.
— За третьим цехом, в коридоре. Зачем вам на это смотреть?
— Доктор там?
— За ним посылали, но не застали дома. Пока Яскульский оказывает им первую помощь. Он в медицине сведущ: ему ведь приходилось на своем фольварке пускать кровь скотине. Нет, я вас туда не пущу, — решительно заявил он, загораживая дверь. — Это зрелище не для дам. Да и незачем понапрасну нервничать: все равно вы им не поможете.
Задетая его словами, она так надменно посмотрела на него, что он невольно отступил в сторону, жестом указывая ей дорогу.
А сам вернулся к прерванной работе, время от времени отлучаясь из цеха и украдкой заглядывая в коридор, где лежали пострадавшие. Этот широкий светлый коридор с обращенной во двор застекленной стеной служил им временным прибежищем.
Там на свежих стружках и соломе лежало в ряд пять человек.
И Яскульский с помощью одного рабочего перевязывал их.
Коридор оглашали стоны, из-под неподвижных покалеченных тел по белому кафельному полу текли струйки крови и моментально запекались в удушающей жаре, которую усиливали работавшие в соседних цехах станки, да и застекленная стенка накалялась от солнца.
При виде окровавленных людей Анка даже вскрикнула и, не раздумывая, принялась помогать Яскульскому.
Без ужаса и содрогания она не могла смотреть на синие лица в крови и земле, на сломанные и уже распухшие конечности; стоны отзывались болью в ее сердце, и глаза наполнялись слезами. Несколько раз ей делалось дурно, и она выходила на воздух, но, движимая жалостью и состраданием, превозмогая отвращение и брезгливость, возвращалась обратно, промывала раны и накладывала корпию, чтобы остановить кровь.
Ей пришлось все взять в свои руки, так как Яскульский больше ахал и охал, чем приносил пользы. Она послала Матеуша за доктором и фельдшером, наказав без них не возвращаться.
По фабрике меж тем разнесся слух, что сама барышня оказывает помощь раненым, и рабочие то и дело заглядывали через стекла, чтобы убедиться в этом.
Через полчаса приехал Высоцкий, который состоял при фабрике врачом, и был поражен представшей перед ним картиной: Анка с пылающим, заплаканным лицом, с окровавленными руками сновала среди этих полутрупов, а они холодеющими руками цеплялись за подол ее платья, пытаясь поднести к губам.
Он тотчас принялся за дело и установил, что у двоих поломаны ноги, у третьего раздроблены плечо и ключица, четвертый ранен в голову, у пятого — мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, который все время терял сознание, — повреждены внутренние органы.
