крючья. Быстро, по одному. И прижимают это место тряпкой, промакивая. Две-три секунды, и переходят к следующему крюку. Нет крови, почти.
Трое нас осталось в кузове – он, я и один из тех, кто вынимал крючья. Накрыл простынкой. Водит через нее рукой по телу, слегка массируя, потянул за стопы, одну, другую, все, помог подняться. Он стоит, нетвердо, чуть покачиваясь. Шаг, еще, спрыгивает с кузова, его подхватывают, опускают на землю. Толпа рассеивается. Стоит один, никому до него нет дела. Еще минута, и его нет. Не могу найти взглядом. Как не было.
Спустился с холма, нашел джип Вики. Тая на заднем сиденье, не спит, просто сидит, закрыв глаза. Ну как ты, спрашивает. Все хорошо, потом расскажу, пусть уляжется.
Поднялись к храму, она уже ходила туда, только вернулась. Храм полон, служба к концу движется, два брамина в алтаре совершают абишекам – ритуал омовения мурти бога – молоком, куркумой, медом, водой, повторяют несколько раз, осыпая цветочными лепестками. Слева в глубине храма – другой алтарь, домик Нага. Рядом сидит девочка с крашенной голубой краской кожей, над ней мудрят двое, приторачивая ей еще пару рук, над головой у нее капюшон кобры. Кали. Она выйдет на подворье к паломникам благословлять огнем. Вот из этого распылителя с баллоном, проверяют. Эти трое – ярмарочные, не храмовые.
Отошли подальше, присели на землю в тиши, где-то далеко внизу долина во тьме, над ней звезды. Долго сидели там, глядя.
Вернулись в уже почти пустынный храм, несколько прихожан устраивались на полу на ночлег. Сходил за одеялом. Легли за алтарем в углу с неярким светом. Рядом утроилась семья индусов с детьми. Большое у нас одеяло – и постелили, и укрылись с головой. Лежим, обнявшись, она быстро уснула и уже во сне убрала руку, прижав кулачки к груди.
Глаза закрываю – и раскачивается, сцепив в замок дрожащие руки. И Муруган, этот дравидский Озирис, раскачивается вместе с ним, в нем. Или не так? Никогда это не понять. Из христианства, ислама, иудаизма – не понять. И из безбожия. Древний грек понял бы, а нам поздновато. Просто смирись. Что-то чувствуешь, глядя туда, – уже хорошо.
Раскачивается в глазах. Сцепив ладони. А потом спрыгнет с кузова на нетвердые ноги, затеряется в толпе и вернется домой – к жене, детям, к лавке, где продает мобильные телефоны. И Муруган будет с ним, в нем. Или?
Здесь, на юге, культ Муругана, воина света. И культ Амман, матери земли. И ритуалы близкие. Тот же трансовый танец, проколотые щеки, язык. И сходясь с божеством, так же трудно выходят. Просветление в шаге от утраты сознания.
Помолчать бы после этих десяти тысяч лет, или сколько их там. Поунять бы слова, мысли. Кто ты есть, говорят, судят по женщине, которая рядом. Двоемирие, чужесть с родством на разрыв. Так ли? Нет ответа, ни на один вопрос о жизни, – нет. Вопросы следуют грамматике языка. А жизнь какое отношение имеет к этому? Ничтожное.
Кулачки подрагивают во сне. У груди. Моей, ее. На сандаловом холме. Где возник Наг. Как мимолетное виденье. Королевской кобры, которая вьет на земле гнезда по-птичьи. И, взметнув голову к лицу человека, стоит недвижно и смотрит ему в глаза.
Она искала сандал, хотела что-то начать резать – то ли кукол, то ли крохотную мебель для их домиков. В Майсур ездила, смотрела народные промыслы. А одно деревце мы все же нашли на краю джунглей, долго гладила, нюхала. Но нельзя, в Красной книге.
Парвати перед первой ночью с Шивой в задумчивости мастерила куколку, а увидев, что получилось, радостно вдохнула в нее жизнь и предалась вечерним омовениям, готовясь к предстоящему. Шива, идя к ней, увидел ребенка, спросил: кто ты? Сын Парвати, ответил тот. Как же так, распаляясь в гневе, сказал Шива, она же была девственна, и в сердцах уничтожил его. Как потом прольет семя в огонь, мимо Парвати, и родится Муруган, выношенный мачехой. И затем, родив наконец с женой Ганеша, вернется после долгой отлучки и, приняв выросшего сына за ее любовника, отсечет ему голову. Все это после вселенской пляски отчаянья с прижатым к груди обугленным телом Сати, шагнувшей в огонь.
Даже атман, как говорят Упанишады, не ведает о природе счастья. Даже бог не знает, кто и как создал этот мир, да и был ли он создан. И Брахма сжигает Вселенную, как рукопись, чтобы начать сначала. Но им ли писанную? И демон лежит, запеченный во льду, поверженный. Не потому, что небеса отвергли его. В нем она, эта отверженность самого себя. Когда необъятные силы и никому не нужен. На излете внутренних дней творенья. Вмять себя в горный хребет, в ледяную материю. В материю. А дух бесприютен. И невыносим. Нет победителей в этой схватке. До смерти. Которой тоже нет. Все тут в проигрыше.
Открыла глаза: не спишь?
Агни, бог огня, хотел сойтись с женами семи мудрецов, а Сваха, вожделевшая к нему, принимала облик каждой из жен, кроме седьмой, которая оказалась слишком благочестивой для этих манипуляций, и Агни шесть раз оставлял свое семя в Свахе, и, всякий раз, обернувшись птицей, она относила его на священную гору и сливала в волшебный сосуд. Так, говорят, возник шестиголовый Сканда, Муруган.
Однажды поехали с ней в Португалию, хотел хоть немного в сторону от Севильи с этой зеркальной ловушкой ее нового дома. Ноябрь, кажется, да, конец ноября, теплынь, чистое небо. Где-то под Фаро, почти безлюдье и залитые солнцем песчаные обрывы над океаном. Спустились в одну из бухт, она разделась догола и пошла в бирюзовый стылый накат волн. Так долго шла эти несколько шагов, верней, бежала, с разбегу, так долго, если по мгновеньям, а именно они и остались в памяти, каждое, со спины, и когда обернулась.
Еще часок, и можно ехать, Вики спит в джипе, где-то к шести утра доберемся до чек-поста. Нашла мою ладонь под одеялом, отпустила.
Какой опыт? С кем поделишься, даже с собой не. До какого-то возраста еще обольщаешься. Какое-то приращение происходит. Какое? Как в любой космогонии – перемещается пыль. Образуя иллюзии. И положить некуда.
Тело не лжет. Сцепил ладони, колотит его, трясет. У предела сил. На волшебных велях. Которые мать дала ребенку. Чтоб подвешивать. И быть подвешенным. Это наше тело раскачивается. Наше с Таей. Одно на двоих. Подсвеченное снизу. С этой дрожью – ладонь в ладони. Спрыгнет с кузова и растворится. И опять раскачивается… В двоемирии. В чужести и родстве на разрыв.
Скажи тихонечко, там, внутри себя, мысленно, ты давно этого не говорил. Я люблю тебя. Нет, иначе, попробуй. Я тебя… Как странно. Что оказались именно здесь перед отъездом. Вот чем заканчивается. Моей дорогóй на грузовичке с подвешенным телом. Ее ожиданием на сандаловом холме Нага. Этой ночью под одеялом у алтаря Муругана. Рожденным из пролитого семени. Скажи тихонечко…
Вернулись, собрались, поехали в аэропорт. На пересадке в Стамбуле, как обычно, разлетелись в разные стороны, по домам. На подлете к Мюнхену самолет около часа не мог зайти на посадку, все кружил в грозовом фронте. А потом вдруг яркая вспышка в окне – молния. Молодой немец, сидевший рядом, уткнулся в колени, обхватив голову. Самолет тряхнуло, но выровнялся.
А она в этот час войдет в свой домик в Севилье, наберет ванну, ляжет, прикроет глаза и тихо выдохнет: здравствуй…
#66. Приближение
