— Люди тут все время жалуются, — проворчал он. — Им бы стоило понять, каково оно приходилось до прогресса-то.
В коридорах громко звучала транслируемая музыка. Майлз нашел нужный ему барак. На нем значилось: «Экспериментальная хирургия. Вход разрешен только сотрудникам службы здравоохранения». Он нашел палату. Клару он нашел спящей под простыней, укрывавшей ее до глаз, с разметавшимися по подушке волосами. Она захватила с собой кое-что из своих вещей. Через тумбочку у кровати была перекинута старинная шаль. Возле телевизора лежал расписной веер. Она проснулась, взгляд ее наполнился откровенным радушием, простыню же она подтянула еще выше и говорила через нее.
— Милый, тебе не нужно было приходить. Я все это как сюрприз готовила.
Майлз сел у постели и не нашел ничего лучшего сказать, как:
— Ты как?
— Чудесно. Сегодня снимут повязки. В зеркало мне пока смотреться не будет позволено, но врачи говорят, что все прошло потрясающе успешно. Я что-то такое совсем особенное, Майлз: новая глава в прогрессе хирургии.
— Но что с тобой приключилось? Это имеет какое-то отношение к ребенку?
— О нет. Во всяком случае, не имело. То была первая операция. Но теперь все позади.
— Ты хочешь сказать, наш ребенок…
— Да, от этого пришлось избавиться. Иначе я бы никогда не смогла больше танцевать. Я же говорила тебе об этом. Как раз из-за этого я и перенесла операцию Клюгманна, помнишь?
— Но ты же бросила танцевать.
— Вот тут-то врачи и проявили свои способности. Разве я тебе не рассказывала про милого, умного нового медицинского начупра? Он все это вылечил.
— Твоя прелестная борода.
— Исчезла начисто. Операция, которую новый начупр сам изобрел. Ее назовут его именем, а может, даже и моим. Он такой бескорыстный, что хочет назвать ее операцией Клары. Он снял всю кожу и заменил ее новым чудесным материалом… что-то вроде синтетической резины, которая идеально воспринимает масляные краски. Он говорит, цвет несовершенен, но на сцене это вовсе не будет заметно. Посмотри, потрогай какое!
Клара села в постели, сияя от радости и гордости.
Глаза да брови — вот и все, что осталось от любимого лица. Ниже — нечто совершенно нечеловеческое: тугая осклизлая маска оранжево-розоватого цвета.
Майлз изумленно пялился. На телеэкране возле кровати появились следующие действующие лица — рабочие пищевой промышленности. Похоже, они объявили о внезапной забастовке, побросали своих овец и умчались по приказу какого-то представителя профсоюза в фантастическом одеянии. Приемник возле кровати разразился песней — старой, забытой песенкой: «О, приметы уюта и радости, уюта и радости! О, приметы уюта и радости»…
Майлз постарался подавить позыв к рвоте… Жуткое лицо взирало на него с любовью и гордостью. Немало времени прошло, пока к нему пришли нужные слова — банальная, ставшая традиционной фраза, слетавшая с губ бессчетных поколений сбитых с толку и охваченных страстью англичан:
— Думаю, мне надо немного пройтись.
Однако поначалу он прошагал всего лишь до общежития. Там он залег до тех пор, пока луна не заглянула в окно и не склонилась над его лицом, в котором сна не было ни в одном глазу. Потом он отправился дальше, шагая далеко в поля, подальше от вида свода безопасности, где бродил два часа, пока луна почти что зашла.
Бродил Майлз наугад, но вот белесые лучи упали на дорожный указатель, и он прочел: «Маунтджой 3/4».[190] Дальше он пошагал, находя свой путь в свете одних только звезд, пока не оказался у ворот замка.
Они были распахнуты, как всегда: великодушный символ новой пенологии. Майлз пошел по подъездной дорожке. Старый дом молча взирал на него всем своим без единого огонька лицом безо всякого упрека. Теперь Майлз знал, что нужно. В кармане он носил небольшую зажигалку, которая часто срабатывала. Она и сейчас для него сработала.
Тут не нужен был ни бензин, ни керосин. Сухой старый шелк занавесок в гостиной занялся как бумага. Краска и обшивка, штукатурка и обои под гобелен с позолотой склонились в поклоне, попадая в объятия быстро разраставшегося пламени. Вскоре на террасе сделалось слишком жарко, и Майлз ушел подальше, к мраморной часовенке в конце длинной прогулочной дорожки. Убийцы выпрыгивали из окон первого этажа, зато виновные в сексуальных преступлениях, оказавшиеся в западне наверху, дико завывали от ужаса. Майлз слышал, как падали канделябры; видел, как заструился с крыши кипящий свинец. Это было такое… это было куда прекраснее, чем придушить нескольких павлинов. Он взволнованно смотрел, как разворачивающееся действо с каждой минутой являло новое и новое чудо. Внутри рухнули громадные балки, снаружи пруд с лилиями зашипел от падающих головешек, пространный полог из дыма скрыл звезды, а под ним языки пламени уже жадно лизали верхушки деревьев.
Два часа спустя, когда прибыл первый пожарный расчет, огненная буря уже растратила силу. Майлз поднялся со своего мраморного трона и начал долгий обратный путь домой. Только больше он вовсе не чувствовал усталости. И весело вышагивал рядом со своей тенью, отбрасываемой угасавшим заревом, стелившимся перед ним по дороге.
На шоссе его остановил какой-то автолюбитель и спросил:
— Что там такое? Дом горит?
— Горел, — сказал Майлз. — Теперь уже почти потух.
— Большой, по всему судя, домина. Одна только госсобственность, я полагаю?
— Ничего больше, — кивнул Майлз.
— Слушай, если хочешь, садись — подкину.
— Спасибо, — сказа Майлз. — Я так, для удовольствия пешочком прогуливаюсь.
V
После двух часов в постели Майлз поднялся. Общежитие жило своей обычной утренней суетой: играло радио; младшие служащие кашляли над умывальниками; прогорклая вонь от горелой государственной колбасы, жарившейся на государственном топленом сале, заполняла одноместные комнатушки с асбестовыми стенами. Тело слегка поламывало после долгой прогулки, ноги слегка побаливали, зато сознание было покойно и пусто, как сон, от которого он пробудился. Тактика выжженной земли удалась. В своем воображении он создал пустыню, которую можно было называть миром покоя. Когда-то прежде он сжег свое детство. Теперь в пепел обратилась его короткая взрослая жизнь: волшебство, окружавшее Клару, воедино слилось с великолепием Маунтджоя, а ее поразительная борода — с языками пламени, рвавшимися к звездам и исчезавшими среди них; ее веера и картины, остатки старинных украшений составляли единое целое с позолоченными карнизами и шелковистыми портьерами, черными, холодными и влажными. Майлз с отменным аппетитом съел свою колбасу и отправился на работу.
В Центре эвтаназии тоже все было тихо.
Первое сообщение о бедствии в Маунтджое прозвучало в ранних новостях. Особую остроту событию придавала близость Спутник-Сити к месту трагедии.
— Ведь вот знаменательный феномен, — рассуждал доктор Бимиш. — Всякая плохая весть незамедлительно сказывается на нашей службе. Это заметно при любом международном кризисе. У меня порой складывается впечатление, что люди приходят к нам только потому, что им не о чем поговорить. Вы сегодня смотрели на очередь?
Майлз подошел к перископу. Снаружи в ожидании маялся всего один человек, старик Пастернак, поэт тридцатых годов, приходивший каждодневно, но обычно оттеснявшийся в самый конец толпы. Весь центр потешался над этим поэтом-ветераном. Дважды за краткий срок службы Майлза поэту удавалось пробиться в приемную, но в обоих случаях на него нападал внезапный страх, и он пулей вылетал на улицу.
— Удачный день для Пастернака, — произнес Майлз.
— Да. Он застуживает немного удачи. Когда-то я хорошо его знал, его и его друга Курослепа. «Новое сочинительство»… Клуб левой книги… в них клокотала ярость вдохновения. Курослеп был одним из моих первых пациентов. Приведите Пастернака, и мы с ним покончим.
Старик Пастернак был доставлен, и в этот день нервы его устояли. Он вполне спокойно миновал газовую камеру по пути к воссоединению с Курослепом.
— Мы на сегодня вполне могли бы и пошабашить, — сказал доктор Бимиш. — Скоро, как возбуждение уляжется, у нас опять запарка начнется.
Увы, политики, похоже, вознамерились не дать возбуждению улечься. Все обычные для телевидения передачи перебивались и сворачивались, уступая место Маунтджою. На экране появлялись уцелевшие, и среди них Плакса, который подробно поведал, как долгая практика грабителя-форточника помогла ему спастись. Мистер Потный, заметил он уважительно, пропал с концами: руины обследовали механизмом. Сексуальный маньяк со сломанными ногами давал интервью на больничной койке. Было объявлено, что министр благоденствия выступит вечером со специальным обращением по поводу несчастья.
Майлз, то и дело впадая в дрему, просидел у телевизора в общежитии, а когда наступили сумерки, поднялся; по-прежнему спокойный и свободный, он оказался настолько эмоционально очищенным, что смог еще раз проделать путь до больницы и наведать Клару.
