Ивлин Во - Полное собрание рассказов

Потом настроение изменилось.

Во время церемонии Майлз чувствовал себя не в своей тарелке и суетливо крутил в руке что-то маленькое и твердое, найденное в кармане. Это оказалась все та же зажигалка, самый ненадежный механизм. Он надавил на рычажок, и — о чудо! — мгновенно выпорхнул язычок пламени, сияющий драгоценным камнем, венчальный, благовещущий.

«Дорогая Энн!

В этой старческой попытке вернуться к манере моей молодости я вновь воскресил героев ранних своих романов, которые Вы, конечно же, забыли, даже если и читали.

Бэзил Сил — герой книг „Черная беда“ (1932) и „Не жалейте флагов“ (1942). За прошедшее десятилетие у него, по моему недосмотру, изменился цвет глаз. В конце последней книги он подумывает жениться на недавно овдовевшей и очень богатой Анджеле Лайн, которая уже много лет была его любовницей. В этой книге вновь появляется и эстет Эмброуз Силк. Питер, лорд Пастмастер, появился в „Упадке и разрушении“ (1928) под именем Питера Бест-Четвинда. Его мать, впоследствии леди Метроланд, появилась там же, а потом в „Мерзкой плоти“ (1930). Аластер Дигби-Вейн-Трампингтон был в 1928 году любовником леди Метроланд, а в 1942 году — мужем Сони.

Олбрайт — персонаж новый; это попытка извлечь что-то из престранного новомодного мира, который приоткрылся для меня благодаря Вашему гостеприимству.

Я предпочел бы заменить название тем, которое дал в подзаголовке, но мне сказано было, что это попахивает надувательством, ибо те, кто читал этот рассказ в „Санди Телеграф“ и „Эсквайре“, станут ждать чего-то нового, то есть будут введены в заблуждение.

Нежно любящий Вас Ваш кузен

— Да.

— Что означает ваше «да»?

— Я не слышал, что вы сказали.

— Я сказал, что он сбежал и унес все мои рубашки.

— Я вовсе не глухой. Просто когда много народу и все шумят, у меня рассеивается внимание.

— Да, здесь шумно.

— И кто-то произносит что-то вроде речи.

— И со всех сторон призывают к тишине.

— Вот именно. У меня рассеивается внимание. Так что же вы сказали?

— Этот молодчик сбежал вместе со всеми моими рубашками.

— Вот этот, который произносит речь?

— Да нет же. Совсем другой, его зовут Олбрайт.

— Не думаю. Мне говорили, он умер.

— Нет, этот не умер. Я, разумеется, не могу назвать это кражей. Рубашки ему отдала моя дочь.

— Все?

— В сущности, все. У меня оставалось несколько штук в Лондоне и еще несколько в стирке. Когда мой слуга сказал мне об этом, я ушам своим не поверил. Сам перерыл все ящики. Пусто.

— Ну и ну. Моя дочь не позволила бы себе ничего подобного.

За столом шумели все громче.

— Речь им явно не по вкусу. Он несет околесицу.

— Мы, кажется, становимся непопулярны.

— Что здесь за народ, хотел бы я знать. Никого, кроме старика Эмброуза, никогда в глаза не видал. Я пришел, просто чтобы его поддержать.

Питер Пастмастер и Бэзил Сил не часто бывали на официальных банкетах. Сейчас они сидели в конце длинного стола под канделябрами и зеркалами, и, хотя вокруг, как и полагается в отеле, все сияло и сверкало, они все равно бросались в глаза своим неукротимо сияющим неофициальным видом. Питер был года на два моложе Бэзила, но, как и тот, с презрением отверг советы упорядочить свою жизнь, дабы продлить ее или сохранить мнимую молодость. Плотные, румяные, великолепно одетые старые хрычи, они вполне могли сойти за одногодков.

Их окружали хмурые лица людей всех возрастов — от отживающего свой век кельтского барда до сердитого мальчишки-критика, чью долю на этом банкете внес организатор, мистер Бентли. Мистер Бентли, как он сам выразился, широко раскинул сети. Здесь присутствовали политические деятели и журналисты, оксфордские и кембриджские преподаватели и культурные атташе, ученые, представители Пен-клуба, издатели; мистер Бентли, тосковавший по belle epoque[192] американского кризиса, когда в Англии гармонично соединялись мир искусства, светское общество и деловые круги, просил несколько старых друзей Эмброуза Силка, в честь которого давался этот банкет, непременно явиться, и Питер и Бэзил, случайно встретясь недели три назад, решили пойти вместе. Праздновались два события, которые почти совпали: шестидесятилетие Эмброуза Силка и награждение его орденом «За заслуги».

Эмброуз, седой, мертвенно-бледный, худой как щепка, сидел между доктором Парснипом, читающим курс драматической поэзии в Миннеаполисе, и доктором Пимпернеллом, читающим курс поэтической драмы в Сент-Поле. Оба почтенных профессора, в свое время покинувших Англию, воспользовались случаем и прилетели в Лондон. Банкет был не из тех, на которые приходят в орденах, но, глядя, как всем своим видом Эмброуз учтиво отклоняет медовые речи, которые на него изливаются, никто не мог усомниться, что он поистине человек незаурядный. Теперь поднялся Парснип и старался завладеть вниманием гостей.

— Я слышу, тут призывают к молчанию, — неожиданно нашелся он. На его выговор повлиял город, его приютивший, но речь текла безукоризненно академическая, даже величественная; он начисто избавился от простонародных словечек, которыми усердно щеголял тридцать лет назад. — Это уместно, ибо — не правда ли? — сегодня мы воздаем должное человеку, который, как никто другой, знает цену молчанию. Человек, который некогда ясно доносил до нас идеи самого блистательного, на мой взгляд и на взгляд многих сидящих за этим столом, десятилетия в истории английской литературы, тридцатых годов нынешнего века, — протестующее ворчанье молодого критика, — человек, который с опозданием, пожалуй, но все-таки в конце концов удостоен признания в сферах государственных и столь превознесен, человек этот молчал больше четверти века. Его не слышно было в Ирландии, в Танжере, в Тель-Авиве, на острове Искья, в Португалии, теперь его не слышно и у него на родине, в Лондоне, ибо человек, которого мы сегодня чествуем, олицетворял собою суровый упрек, призыв быть сдержанными и честными в своем творчестве. В свет выходили книги разных авторов, но только не Эмброуза Силка. Не для него были кафедры, телевизионный экран; его уделом стало загадочное, поразительное молчание гения…

— Хочу помочиться, — сказал Бэзил.

— А я теперь всегда хочу.

— Тогда пошли.

Решительно, неторопливо они покинули зал.

В уборной они стали рядом. Бэзил сказал:

— Хорошо, что Эмброуз получил эту побрякушку. Как по-вашему, этот оратор насмехается над ним?

— Еще бы. Как же иначе.

— Вы хотели мне что-то рассказать о каких-то рубашках.

— Я уже рассказал.

— Как зовут малого, который их присвоил?

— Олбрайт.

— Да, помню. Кларенс Олбрайт. Довольно несносный малый. Погиб на войне.

— Из тех, кого я знаю, на войне погиб только Аластер Трампингтон.

— И Седрик Лайн.

— Да, еще Седрик.

— И Фредди Сотхил.

— Никогда не считал, что я его знаю, — сказал Питер.

— Этот Олбрайт женился на ком-то… кажется, на Молли Медоуз?

— Это я женился на Молли Медоуз.

— Ну, значит, вы. Я был на их свадьбе. В общем, Олбрайт женился на девице в том же роде. Из тех, которые в ту пору вращались в нашем кругу… Кажется, на Салли, сестре Джона Флинтшира. Ваш Олбрайт, вероятно, ее сын.

— Не похож он ни на чьего сына.

— Все люди чьи-нибудь сыновья и дочери, — сказал Бэзил.

Эта банальность в устах Бэзила имела второй, отнюдь не новый, но очевидный смысл: она показывала, насколько переменился Бэзил, теперь это уже не «enfant terrible»,[193] а «старый Хромунчик», как он именовался среди друзей его дочери.

Перемена произошла очень быстро. В 1939 году мать Бэзила, его сестра, Барбара Сотхил, и его любовница, Анджела Лайн, надеялись, что война его исправит. Им казалось, что приведенная в боевую готовность страна найдет достойное применение той опасной энергии, которая столько раз едва не доводила его до тюрьмы. В худшем случае его ждет солдатская могила, а в лучшем — из него выйдет второй Лоуренс Аравийский. Но судьба судила иначе.

В самом начале своей военной карьеры он нечаянно себя изувечил: показывал десантному взводу, как действует механизм его собственного изобретения для взрыва железнодорожных мостов, и тут ему оторвало пальцы на одной ноге, и его демобилизовали. Это несчастье и породило потом прозвище «Хромунчик». Прямо из госпиталя он проковылял в Отдел записей актов гражданского состояния и женился на овдовевшей Анджеле Лайн. Она владела одним из немногих огромных состояний, так хитро рассредоточенных, что ни мировые катастрофы, ни местные игры в социализм не могли всерьез его урезать. К тому, что он стал богат, Бэзил отнесся так же, как к потере пальцев на ноге. Он попросту забыл, что ходил прежде не хромая, без палки, забыл, что был когда-то худощав, подвижен, что оказывался подчас в безвыходном положении, без гроша в кармане. Если он и вспоминал минувшее, полное приключений десятилетие, то как нечто далекое, столь же несовместимое с положением зрелого человека, как недостаток карманных денег к исходу школьного семестра.