До конца войны и в первые унылые послевоенные годы он числился «фермером», иными словами, жил без забот и тревог на лоне природы. Двое погибших, Фредди Сотхил и Седрик Лайн, оставили после себя обширные винные погреба. Бэзил их осушил. Однажды он выразил желание уподобиться тем «мужчинам с жесткими лицами, которые нажились на войне». С тех пор лицо его, некогда весьма жесткое, расплылось и обмякло. Под густым румянцем шрам стал почти незаметен. Оказалось, что немногие пальто и костюмы, которые у него были, застегивались с трудом, и когда в эту скудную для Европы пору они с Анджелой отправились в Нью-Йорк, где люди умелые еще вполне могли раздобыть все, что надо, он накупил десятки костюмов, рубашек, десятки пар обуви и несметное множество часов, булавок для галстука, запонок для манжет и часовых цепочек, а на обратном пути все это дотошно объявил на таможне, сполна заплатил пошлину (прежде он никогда ничего подобного не делал) и, вспомнив о своем старшем брате — тот преуспел на скучном дипломатическом поприще и ходил неизменно весь в галунах и в накрахмаленных рубашках, а теперь, в отставке (и в стесненных обстоятельствах), позволял себе некоторую небрежность в одежде, — сказал:
— Бедняга Тони похож на чучело огородное.
Когда в городе стало легко с продуктами, жизнь на природе сразу потеряла свою прелесть. Дом, который они называли «Прихоть Седрика», и гроты Анджела передала своему сыну Найджелу в день его совершеннолетия и купила большой, без претензий дом на Хилл-стрит. Ей и без того было где жить: обшитая панелями квартира семнадцатого века в Париже, вилла на мысе Ферра, бунгало и кусок пляжа, недавно приобретенные на Бермудских островах, небольшой дворец в Венеции (она когда-то купила его для мужа, но при жизни Седрика ни разу там не побывала) — и вместе со своей дочерью Барбарой они вечно переезжали с места на место. Бэзил освоился с упорядоченной жизнью богатого человека. У него появились постоянные привычки и неизменные мнения. Знаменитый лондонский клуб «Беллами» показался ему теперь возмутительно вульгарным, и он стал членом того мрачного клуба на Пэлл-Мэлл, в стенах которого ему пришлось когда-то вытерпеть столько тягостных разговоров с его добровольным опекуном сэром Джозефом Мэннерингом; теперь же он сам часто занимал место, по праву давности принадлежавшее сэру Джозефу, и, как некогда сэр Джозеф, высказывал свои суждения на злобу дня всякому, кто пожелал бы его выслушать.
Бэзил повернулся, подошел к зеркалу и поправил галстук. Провел щеткой по густым поседевшим волосам. Он смотрел на себя голубыми глазами, которые чего только не видели на своем веку, а теперь перед ними была всего лишь круглая румяная физиономия, отличный, сшитый английским портным костюм, который пришел на смену американским поделкам, крахмальная сорочка, которую только на нем, пожалуй, и можно теперь увидеть, запонки черного жемчуга, бутоньерка.
Недели две назад в этом самом отеле с ним произошел пренеприятный случай. Он постоянно бывал здесь всю свою жизнь, особенно в последние годы, и состоял в самых добрых отношениях с гардеробщиком у входа со стороны Пиккадилли. Тот никогда не давал ему номерка и, возможно, даже не знал его имени. Но вот однажды Бэзил засиделся за завтраком дольше обычного и когда пришел за своей шляпой, гардеробщика уже не было на месте. Бэзил прошел за барьер, к вешалкам, и снял свой котелок и зонтик. За ленту котелка был засунут картонный квадратик. На нем карандашом одно слово: «красномордый». Бэзил рассказал об этом своей дочери, Барбаре, и она сказала:
— Вот и хорошо, что ты такой румяный. И пожалуйста, не вздумай как-нибудь от этого лечиться. А то еще с ума сойдешь.
Бэзил не был тщеславен: в отрепьях ли, в золоте ли, он не слишком заботился о том, какое производит впечатление. Но сейчас, глядя на себя в зеркало, он вспомнил это слово.
— Питер, по-вашему, Эмброуз красномордый?
— Я таких слов не употребляю.
— Это значит просто «цветущий».
— Да, пожалуй, Эмброуз цветущий.
— Но не толстый и не румяный?
— Об Эмброузе этого не скажешь.
— Вот именно. А меня прозвали красномордым.
— Вы толстый и румяный.
— И вы.
— А почему бы и нет? Почти все такие.
— Кроме Эмброуза.
— Ну, он ведь гомосексуалист. Ему, наверно, трудно приходится.
— А нам нет.
— Еще бы!
— А нам нет.
— Вот именно.
Тема была исчерпана.
— Кстати, о рубашках, — сказал Бэзил. — Где это ваша дочь ухитрилась познакомиться с таким молодчиком?
— В Оксфорде. Пожелала изучать историю. Завела там престранные знакомства.
— Наверно, в мое время там тоже были девушки. Но мы никогда с ними не встречались.
— И мы.
— Ну разумеется, если молодой человек водит знакомство со студентками, значит, он не без странностей.
— Олбрайт и в самом деле со странностями.
— Как он выглядит?
— В глаза его не видал. Дочь пригласила его к нам в Королевский Четверг, я в это время был за границей. Оказалось, что у него нет рубашек, и она отдала ему мои.
— У него не было денег?
— Она говорит — не было.
— Кларенс Олбрайт вечно сидел без денег. И за Салли приданого взял пустяки.
— Но возможно, этот им вовсе не родня.
— Вряд ли. Двое молодых людей, оба без денег, оба Олбрайты. На мой взгляд, это одно лицо.
Питер посмотрел на часы:
— Половина двенадцатого. Неохота мне возвращаться и слушать все эти речи. Мы показались, Эмброузу, надо думать, это приятно.
— Да, приятно. Но неужели он надеялся, что мы станем слушать всю эту чепуху?
— А что имел в виду тот тип, когда рассуждал о «молчании» Эмброуза? В жизни не встречал другого такого болтуна.
— Все это чепуха. Куда теперь?
— Вот что, здесь наверху живет моя мать. Можно посмотреть, дома ли она.
Они поднялись на этаж, где жила Марго Метроланд с тех пор, как был разрушен дом Пастмастера. Дверь, ведущая в коридор, оказалась не заперта. Они вошли в небольшую прихожую, и тут до них донеслись громкие грубые голоса.
— У нее как будто гости.
Питер отворил дверь в гостиную. Здесь было темно, лишь призрачно светился экран телевизора.
Марго съежилась в кресле перед экраном, в синеватом отсвете ее старое напряженное лицо было мертвенно-бледно.
— Можно войти?
— Кто там? Что вам нужно? Я вас не вижу.
Питер повернул выключатель у двери.
— Не зажигайте свет. А, это ты, Питер. И Бэзил.
— Мы обедали здесь внизу.
— Ну, извините, сами видите — я занята. Погасите свет и садитесь, если угодно. Но только не мешайте мне.
— Мы лучше пойдем.
— Да. Приходите, когда я буду посвободнее.
За дверью Питер сказал:
— Она теперь без конца смотрит эту штуку. Это доставляет ей большое удовольствие.
— Куда теперь?
— Я хотел заглянуть в «Беллами».
— А я домой. Анджела там одна. Барбара уехала на вечер к Робину Трампингтону.
— Что ж, всего хорошего.
— Послушайте, Питер, эти самые заведения, где морят голодом… ну, вы знаете, о чем я говорю… от них бывает какой-нибудь толк?
— В одно такое заведение Молли верит свято.
— Так ведь она не толстая и не краснощекая.
— Нет. Потому что бывает в этих заведениях.
— Что ж, всего хорошего.
Питер повернул на восток, Бэзил — на север, в мягкую, туманную октябрьскую ночь. В этот час улицы пусты. Тяжело ступая, Бэзил пересек Пиккадилли и через Мейфэр направился к дому Анджелы: сколько собственных домов здесь было в дни его юности, а теперь дом Анджелы чуть ли не единственный. И сколько дверей было тогда для него закрыто, а теперь здесь магазины, конторы — входи все кому не лень.
В прихожей горел свет. Бэзил снял шляпу, пальто, оставил на мраморном столике и стал подниматься в гостиную — на площадке остановился перевести дух, потом пошел дальше.
— Ох, Хромунчик, ты просто чудо. Ты всегда тут как тут, когда нужен позарез.
Может, он и красномордый, зато есть у него теперь и преимущества. В дни, когда он был юношески гибок, ему не часто так радовались. Две руки обвили его шею, пригнули, проворная фигурка прильнула к выпяченной на брюшке крахмальной сорочке, к щеке прижалась щечка, зубки нежно, быстро куснули мочку его уха.
— Бэбс, я думал, ты на вечере. А это еще что за наряд?
На дочери были коротенькие брючки в обтяжку, босоножки и тоненький свитер. Бэзил высвободился из объятий и звонко ее шлепнул.
— Садист. Это такой вечер. «Наитие».
— Ты говоришь загадками, детка.
— Это совсем новая затея. Ее придумали американцы. Заранее никто ничего не готовит. Все случается само собой. Сегодня вечером у одной девушки маникюрными ножницами обрезали платье, а потом выкрасили ее зеленой краской. Она была в маске, я даже не знаю, кто это. Может даже, ее просто наняли. А потом вот что вышло: у Робина кончилась выпивка, и мы все кинулись на поиски. Мама уже легла, и она не знает, где у старика Наджа ключи, и мы не смогли его добудиться.
