совести. А здесь совести и судьбы других людей. К тому же я ведь сейчас уже знаю, какие ты по своей ретивости после показания о нашем военном прошлом давал, какую тень на плетень наводил…
— Чепуха на постном масле! И это всё, что ты скажешь мне? — с угрозой спросил Кашин, обещая себе когда-нибудь обязательно сторицей отплатить за это Диминым, но вместе с тем чувствуя и свое бессилие: чересчур уж многим приходилось припоминать и мстить. — Постерегись, Петро, — предупредил он. — Я тоже умею теориями пользоваться, когда надо. Да и не думай, что так вечно будет. Разные кампании переживали. Пускай помрачнеет на Западе, сызнова придется завинчивать. Тогда вспомним это!
— Видишь, какой ты подлый.
— Там посмотрим, кто подлый, а кто благородный… Кто расшатывал, а кто укреплял…
Кашин явно подбивал хозяев на необдуманное слово, на скандал. Теперь это ему было необходимо. Но, наткнувшись на молчание, встал и тяжело шагнул к двери, ожидая, что кто-нибудь проводит его. Однако ни Димин, ни Дора не шевельнулись, и он понял: биться придется насмерть. И все-таки напоследок, с лестничной площадка кинул:
— Не торопись, Петро! Как товарищу советую. Не тебе партизанскими командирами бросаться. Я завтра позвоню…
Димины, пораженные, взглянули друг на друга.
— Откуда у нас такие, Петя?
— Подлецов не сеют, они сами родятся!
— Ну, это извини…
Она знала: муж теперь долго не успокоится, будет большими шагами мерить комнату, вздыхать, возмущаться, и потому посоветовала:
— Сходи-ка к Шарупичам, поиграй в шахматы. У меня белье в ванной намочено, нам с Раей заняться пора. А так, я знаю, сам будешь мучиться и мне ничего делать не дашь. Кончу — тоже приду отвести душу.
— Неловко, — заколебался Димин, чувствуя, что сейчас ему необходим именно Михал — с ним всегда было спокойнее и приходила уверенность.
— Ничего, ничего, они рады будут. Ступай…
Шарупичи всей семьей сидели возле Лёди, которая лежала в постели. Увидев Димина, Евген встал и пододвинул ему табуретку. Благодарный, что его просто и охотно принимают в свой круг, Димин сел и двумя руками пожал руку Лёде.
Она была бледная, с заострившимся носом, незнакомо строгая. Но на нее тянуло смотреть: лицо оставалось красивым — пережившие страдания глаза с длинными выгнутыми ресницами, чистый лоб, темные спокойные брови, мило очерченный, чуть приоткрытый рот… Чтобы удобнее было лежать, Лёдя высвободила косу и положила ее над головой на подушку. «Наверное, и спит так», — подумал Димин, чувствуя желание сказать Лёде что-нибудь отрадное.
Арина не спускала с дочери глаз, поправляя то подушку, то волосы. Михал был задумчив, и трудно было догадаться — любуется он дочерью или тоскует.
— Только что у меня Кашин был, — толкнул его локтем Димин.— Оправдывался, просил простить. Правда, всё по-своему…
Лёдя и Михал нахмурились. Арина с тревогой взглянула на дочку. Евген, стоявший за отцом, нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
— Это, понятно, неумно, батя, — хрипло сказал он, — но я поклялся себе… Если бы с Лёдей что случилось, я порешил бы его! Тимох тоже почти такое мне говорил… Думаете, он не прав?..
— Опомнись, сынок, что ты плетешь! — подхватила Арина и обняла Евгена за плечи, будто он собирался бежать за Кашиным. — Разве можно так?
— Можно! — жестко бросила Лёдя и отвела глаза к стене. — Тут дело не только во мне…
— Все прощается,— как и прежде хрипло сказал Евген, — но не издевательство над людьми. Извергам не прощают..
— Погоди,— перебил его Михал.— Давай ясней. Если ты клялся, значит, в справедливость других не верил. Думал — есть твоя и чужая справедливость.
— Нет, батя, я так не думал. Просто кипело всё.
— И правильно! — опять согласилась Лёдя. — Я тоже не прощу уже, если кто будет попирать мои права. Я не рабыня какая-нибудь.
— Тебе, девочка, главное — снова счастливой стать,— сказал Димин. — Знаешь, недавно я проходил по скверу и чудо видел. Смотрю — асфальт вспух и кругом потрескался. Вот сила, думаю, прет из земли. Такой пласт подняла и пробивает насквозь. Что это? Присмотрелся — ба, одуванчик. Проросло, оказывается, этакое легкое зернышко и вон что натворило.
У Лёди дернулась щека:
— А я и не думаю сдаваться…
— Сегодня в институт звонил. Экзамены твои перенесены на осень. В бригаде ждут тебя не дождутся. Что еще надобно на первых порах? А негодяя, не бойся, накажем без самосуда… Сыграем партию, Михале?
Они перешли в другую комнату, уселись за стол.
Расставляя на доске фигуры, Михал вздохнул.
— Выбирай, — предложил он и протянул кулаки с зажатыми в них пешками. — И знаешь, что? Сяду-ка я за воспоминания. Нехай не предлагают, а я сяду. Напишу все, что в войну видел, и сдам в Истпарт. Нехай там не только кашинские документы будут. И тебе советую, Петро. Ей-богу, стоит…
Димин дотронулся до его правого кулака. Михал разнял пальцы и улыбнулся: выпало играть белыми.
2
Домой Кашин пришел как туча. Увидев на вешалке пилотку сына, отвернулся. Правда, тот гостил уже третий раз, чувство необыкновенности притупилось, но все-таки гость есть гость.
— Сева приехал! — думая, что муж ничего не заметил, радостно сообщила Татьяна Тимофеевна. — Моется. Ему позволили и переночевать у нас.
— Подумаешь, новость.
— Сева, говорю…
— Ладно, ладно. Отстань.
Он прошел к буфету, достал графинчик с водкой, рюмку, налил и, ничего не говоря, опрокинул в рот.
Зная, что в таких случаях лучше его не трогать, но надеясь, что при сыне он подобреет, Татьяна Тимофеевна, будто все шло, как хотелось, позвала:
— Севочка, папа пришел! Кончай скорей.
Севка вышел из ванны розовый, с мокрыми старательно причесанными волосами, одетый в купленный незадолго до армии костюм.
— Хорошо-о! Здорово! — улыбнулся он отцу, уверенный, что тот разделит его радость.
Но Кашин неопределенно кивнул головой, прошел на кухню и долго, как сам не свой, стоял, глядя в темное окно.
— Капут, — вернувшись, сказал он, ворочая желваками. — А за что? Туда иху мать!
— Неужели ихнее взяло? — не слишком придала значение его словам Татьяна Тимофеевна, привыкшая, что муж преувеличивает. Заметив нитку на пиджаке сына, сняла ее. — А ты дай им сдачи как следует! Нечего церемониться.
— Дашь, когда их целая свора.
— Все равно!
Жена и сын воспринимали
