к воротам.
— Ты? Здесь? — подбежал Евген. — Давно ждешь? Что с тобой?
Он отсолютовал Тимоху, взял ее под руку и, заглядывая в лицо, повел с институтского двора. В троллейбус не садились и молча пошли по проспекту. Миновали длинное, почти на полквартала студенческое общежитие, и только тогда Евген опять повторил свой вопрос: «Что с тобой?»
До сих пор они не говорили о своих отношениях. Мешала Севкина тень, как бы витавшая над ними. Им было хорошо вместе, и они жили этим. Но сегодня, после встречи с Севкой, Рая уже боялась молчать. Мысли, предположения, мучившие ее ночью, заставляли что-то предпринимать. Да и обстоятельства, в которых она находилась, требовали объяснений, заставили прийти сюда.
— Я встретила… Юрку, — призналась Рая. — Он пробовал издеваться… Спрашивал… вижусь ли я с Кашиным. Намекал…
Ей с трудом давалось каждое слово и делалось всё тяжелее от того, что Евген замкнулся. Но, почему-то веря, что после этого обязательно станет легче и лучше, она преодолевала себя.
— Тебе нужно, чтобы я покаялась? Да? Ну хорошо, я каюсь. Каюсь! И клянусь, что теперь я делала бы только, как нравится тебе. Поверь, я проводила с Кашиным время, потакала, подделывалась под него, но никогда не любила… Может быть, даже это был какой-то бунт... на коленях…
Что мог ответить ей Евген? Примириться с услышанным, принять его вот так сразу — было выше его сил, хотя и до этого он знал все. Видимо, знать самому и услышать это как признание от человека, который становится тебе дорогим, не одно и то же. Но вместе с этим в нем нарастало желание успокоить Раю, помочь ей в чем-то.
Девушка уловила его порыв.
— Все это прошло, Женя… Было и сплыло. И сейчас у меня нет дороже тебя…
Жалость и любовь живут где-то близко. Евгену вдруг стало очень жалко Раю. Даже показалось, что он давно обожает и жалеет ее. Возможно, даже с детства, с войны. Вспомнилось, как однажды нарвал у соседей цветов и подарил ей, маленькой девчонке. Она, безусловно, ничего не поняла тогда и стала обрывать лепестки, но ему все равно было радостно и хорошо…
Может быть, в свое время будет не так, однако пока в чувствах людей изрядно непроизвольного, неподвластного ни логике, ни рассудку. Наклонившись, Евген губами припал к Раиной руке и прошел так несколько шагов, вбирая ее теплоту и чувствуя облегчение.
4
Они простились на лестнице и позвонили одновременно, смеясь над тем, что понимают друг друга и обходятся без слов. Звонки раздались сразу в обеих квартирах, и это тоже вызвало смех.
Дома Евгена встретили знакомые предпраздничные хлопоты. Мать в переднике и косынке из такого же веселенького ситчика носила из кухни в буфет вареное и жареное. Лёдя, — тоже в фартушке и косынке, — стряпала холодец. Только платок у нее был завязан на затылке, а у матери — уголками на лбу. Но выглядели они очень похожими, и это понравилось Евгену.
Остановившись в дверях кухни, он вдохнул вкусный запах и проглотил слюну. Ему вдруг сильно захотелось есть.
— Заморить червячка не дадите? — спросил он, не обижаясь, что на него не обращают внимания. — Я вроде сегодня именинник.
— Ну, хвались,— сказала Арина, поставив назад на плиту блюдо с румяным, замысловато украшенным поросенком.
Он знал, что мать неохотно дает есть в таких случаях, жалеет начинать приготовленные кушанья, находит причины, чтобы оттянуть завтрак или обед, и потому дипломатически переспросил:
— А дадите чего-нибудь?
— Сейчас отец придет, тогда уж.
— Ну и я тогда уж…
Но его самого распирало желание рассказать о защите диплома. Она прошла хорошо. Даже Докин, постоянно хмурый, сдержанный, расчувствовался и поздравил его. Да вообще не молчалось.
— С чего же прикажете начать? — сказал он, улыбаясь, будто собирался говорить не все. — Скоро получу диплом, и конец! — И стал рассказывать все по порядку.
Лёдя очищала мясо от костей и рубила его сечкой. Не глядя на брата, она внимательно слушала, но в то же время как бы прислушивалась к себе. И Евгену сдалось, что сестра тешится и его успехами, и тем, что ощущает в себе. «Поправляется… Добро бы, если так…» — подумал Евген, наблюдая за Лёдей — похудевшей и еще более стройной. И лицо ее показалось Евгену похорошевшим — более строго очерченным и не таким, как прежде, открытым.
Когда-то она любила заглядывать в чужие окна. Вчера вечером Евген застал ее на бульваре за этим занятием. Взобравшись на скамейку, Лёдя смотрела на ряды светлых окон соседнего дома. Увидеть много она не могла. Портьеры, занавески, картины на стенах, абажуры под потолком, иногда самих хозяев — и всё. Но она смотрела без устали, как зачарованная, и что-то думала, думала.
«Оживает. В себя приходит»,— окончательно решил Евген, вспомнив это.
То, что открыл один человек, как-то передается другому. Арина поцеловала Лёдю в голову и великодушно разрешила:
— Дай этому попрошайке что-нибудь, Ледок, поглодать! Видишь, как смотрит?,. А ты поправляешься, доченька!..
— Сглазите, мама! — засмеялся Евген, вспоминая прощание с Раей.
Он не успел взяться за мосол, который, не жалея, выбрала ему Лёдя, как заявился Михал.
Все перешли в столовую.
Держа в вытянутых руках перевязанный узкой ленточкой свиток, Михал сказал:
— Это, мать, тебе. Лучше поздно, чем никогда. Помнишь, обещал, когда из Москвы вернулся? А собрался только теперь. Но лакированных туфель твоего размера не нашел. Так что прости.
— На тракторный нужно было съездить,— подсказала Лёдя.
— И там нет. А тебя, сын, вижу, можно тоже поздравить.
Арина недоверчиво развернула сверток, вынула из него кашемировый платок, набросила на плечи.
— Хорошо, что не забыл, Миша. Спасибо.
Она плавно повернулась кругом, давая всем оглядеть себя, и подбоченилась. Видя, что ею любуются, повела плечом, придала гордый постав голове и, красуясь, прошлась, как в танце.
— Мама! — восторженно воскликнула Лёдя.
Арина же, глядя восхищенными глазами на мужа, притопнула ногой и, поважнев еще больше, поплыла по комнате.
— Ахти мне! — опомнилась она, сделав круг. — Мы ведь, Ледок, еще студень не разлили. Вот память! Идем скорей!
Евген с Михалом последовали было за ними, но Арина запротестовала:
— Вон лучше радиолу у Диминых возьмите. И уксусу надо купить. Всегда что-нибудь забудешь…
— Тебе, мать, отдохнуть бы перед вечером не мешало, — сказал Михал. — Двадцать пять лет мы с тобой прожили, и
