Миновав несколько улиц, мы увидели фонарь комиссариата. Теперь уже не заплутаем! Гюстава угнетала мысль о протоколе. Только он не решался мне в этом признаться. Он уже заставил всех подписать бумагу, но в ней еще многое было не отражено.
Голова у Гюстава была крупная, вроде моей, мне даже — шутка сказать! — его кепи лезло, но детали он вечно упускал. Мысль у него ворочалась тяжело, он с трудом выражал ее словами, а на письме — и подавно. Суходроков, конечно, помог бы с протоколом, но он не присутствовал при несчастье. Ему пришлось бы выдумывать, а комиссар не терпел выдумок в донесениях и требовал «только правды», как он выражался.
Когда мы поднимались по лесенке комиссариата, меня бил озноб. Я тоже не Бог весть что сумел рассказать комиссару: мне в самом деле было нехорошо.
Тело Робинзона положили тут же, прямо перед картотекой префектуры.
Вокруг, под и над скамейками, — бланки, пепел с окурками, плохо стертые надписи: «Бей легавых!»
— Заблудились, доктор? — спросил меня вполне, впрочем, приветливо секретарь, когда я наконец появился.
Все были до того внимательны, что поочередно малость заговаривались.
Наконец мы согласовали формулировки протокола и описание траектории пуль, одна из которых засела в позвоночнике. Найти ее мы не сумели. Робинзона так с нею и схоронили. Другие отыскались. Они застряли в такси. Бой у револьвера был сильный.
Вернулась Софья — она бегала домой за моим пальто. Она все целовала меня и прижималась ко мне, словно я тоже собирался умереть или исчезнуть.
— Да никуда я не денусь! — твердил я ей.
Но она не успокаивалась.
У носилок мы разговорились с секретарем комиссариата, который, по его словам, и не такое видел — убийства, не убийства, несчастные случаи — и был не прочь разом поделиться с нами всем своим опытом. Уйти мы боялись — вдруг сочтет за обиду. Он же был такой любезный. Ему приятно было поболтать с образованными людьми, не хулиганьем. Чтобы не огорчать его, в комиссариате пришлось подзадержаться.
У Суходрокова не было макинтоша. Гюстав, слушая нас, совсем осоловел: разговор убаюкал его мысль. Он сидел с раскрытым ртом и вытягивал толстую шею, словно заглядывая на дежурстве в чью-то машину. По правде сказать, я давным-давно, со студенческих лет, не слышал, чтобы Суходроков произносил столько слов. Он был словно пьян от всего, что случилось за день. Тем не менее мы наконец все-таки собрались домой.
Мы увели с собой Блуда и Софью, по-прежнему то и дело обнимавшую меня. Сила нежности и тревоги, прекрасная сила, преисполняла ее тело и сердце, словом, все. Эта сила переливалась в меня, и мне это мешало: это была не моя сила, а мне нужна была собственная, чтобы когда-нибудь сдохнуть так же блистательно, как Леон. Некогда мне было терять время на кривлянье. «За дело!» — твердил я себе. Только у меня ничего не получалось.
Софья даже не дала мне вернуться и в последний раз посмотреть на покойника. Я так и ушел не оглянувшись. У выхода было написано: «Закрывайте двери!» Суходрокова снова одолела жажда. От разговоров, наверно, слишком долгих разговоров. У бистро на канале мы долго стучали в ставни. Это мне напомнило дорогу на Нуарсер во время войны, такой же готовый погаснуть огонек над дверью. Наконец нам отпер сам хозяин. Он был еще не в курсе. Мы рассказали ему о разыгравшейся драме. «Любовной драме», как уточнил Гюстав.
Из-за речников бистро открывалось на рассвете. К концу ночи шлюз начинает медленно поворачиваться. Потом пейзаж оживает и начинает работать. Берега мало-помалу отделяются от реки, поднимаются, вырастают по обе стороны воды. Из тьмы встает труд. Снова все видно, все просто, все жестко. Вон тут лебедки, вон там заборы вокруг строек, а дальше по дороге возвращаются издалека люди. Они просачиваются сквозь грязный день маленькими продрогшими кучками. Для начала плещут себе в физиономию полные пригоршни света, проходя мимо зари. Идут дальше. Четко различимы пока что лишь их бледные простые лица: все остальное еще во власти ночи. Им также предстоит когда-нибудь сдохнуть. Как они с этим справятся?
Они поднимаются на мост. Потом постепенно исчезают на равнине, и вместо них, по мере того как всюду светает, подходят новые, еще более бледные люди. О чем они думают?
Хозяин бистро стал выспрашивать о подробностях несчастья.
Фамилия его была Бьеф, чистенький такой парень с севера.
Гюстав давай ему рассказывать, как все случилось.
Он пережевывал детали, хотя важны были не они; мы уже опять начали растекаться словами. К тому же он был пьян и повторялся. Только рассказывать, в сущности, было нечего, совсем нечего. Я-то его еще малость послушал бы тихонько, так, сквозь сон, но остальные вдруг начали его поправлять, и он вспылил.
Со злости он грохнул по печурке. Все рухнуло, все перевернулось — труба, решетка, раскаленные угли. Силищи у Блуда было на четверых.
Кроме того, ему вздумалось показать нам, как танцуют на углях. Снять ботинки и прыгнуть прямо в пламя.
Потом они с хозяином завелись из-за неисправной пломбы на кассовом аппарате. Бьеф был хитрюга, с ним следовало держать ухо востро: такие чистюли честными не бывают. Злыдень и стукач. На причалах полным-полно таких.
Суходроков сразу сообразил: Бьеф ищет, к чему придраться, чтобы Блуда поперли со службы за пьянство.
Он не дал Гюставу танцевать на углях и пристыдил его. Мы оттеснили Блуда к краю стола. Там в конце концов он покорно свалился, отчаянно вздыхая и дыша перегаром. И заснул.
Вдали загудел буксир, зов его перелетел за мост через одну арку, потом другую, через шлюз, затем еще через один мост, дальше, еще дальше. Он звал за собой все — баржи на реке, город, небо, деревню, нас, саму Сену — и уводил куда-то, чтобы обо всем этом больше не было и речи.
Крейг Элизабет — американская танцовщица, с 1926 по 1934 г. подруга Селина.
Эпиграф представляет собой цитату не из песни швейцарских гвардейцев 1793 г. — полк королевской швейцарской гвардии был целиком истреблен 10 августа 1792 г. при взятии народом дворца Тюильри и свержении монархии. Это начало старинной песни швейцарских наемников, написанной по-немецки. Ее пели солдаты немецко-швейцарского полка наполеоновской армии перед переправой через Березину в 1812 г., почему песня и получила затем название «Berezina Lied». Первый французский перевод ее опубликован в 1913 г.
Литре, Эмиль (1801–1881) — французский филолог и философ-позитивист, автор классического «Словаря французского языка» (Т. 1–4, 1863–1872, том «Дополнений» — 1878).
Пуанкаре, Раймон (точнее, Пуэнкаре, Ремон) (1860–1934) — президент Французской Республики в 1913–1920 гг., один из инициаторов Первой мировой войны.
Миньоны — прозвище фаворитов французского короля Генриха III Валуа (1551–1589, правил с 1574), ханжи и распутника с противоестественными наклонностями.
«Я здесь, здесь и останусь» — ответ генерала (с 1859 г. маршала) Мари Эдма Патриса Мориса Мак-Магона (1808–1893) командующему после взятия французами Малахова кургана под Севастополем в сентябре 1855 г.
Дерулед, Поль (1846–1914) — французский писатель и политический деятель, сторонник и пропагандист реванша, основатель шовинистической «Патриотической лиги».
Велизарий (505–565) — знаменитый византийский полководец, под конец жизни впавший в немилость, почему и сложилась легенда, будто император Юстиниан ослепил его и Велизарий должен был просить милостыню на пропитание.
«Альгамбре» — популярный в начале века парижский мюзик-холл.
Фрагсон, Гарри (Леон Пот) (1869–1914) — французский эстрадный актер.
Бригадир — младший сержантский чин во французской кавалерии и артиллерии.
Галуны — знаки различия майора.
Сто су — во франке сто сантимов. Самая мелкая монетка в 5 сантимов — 1 су.
«Мейфлауэр» — корабль, в 1620 т. доставивший в Америку первых английских переселенцев. Селин в сатирических целях перевирает даты.
«Купол» — фешенебельное кафе в Париже начала века.
Фрагонар, Жан Оноре (1732–1805) — французский художник.
Спага — французская кавалерия из туземцев в Северной Африке.
14 июля, День взятия Бастилии — национальный праздник Франции, сопровождаемый, естественно, обильным угощением.
