С этими мыслями подъехал Дурмишхан к своему дому. Слуги и несколько односельчан встретили его с хмурыми лицами.
Что это значит? Прежде, бывало, все от мала до велика весело выбегали ему навстречу и окружали его — кто помогал спешиться, кто принимал коня… Почему же на этот раз хоть и встречают его по-прежнему, но у всех на лицах такая скорбь? Сердце Дурмишхана сжалось от страха: он понял, что семью его постигло какое-то несчастье.
— Что случилось? Все ли в доме благополучно? — спросил он в смятении. — Где жена?
— Пожалуйте в дом, она здесь! — ответили ему. Дурмишхан вошел в комнату. На ковре, разостланном прямо на полу, сидели несколько старух в черном, и между ними его жена. Она, казалось, была вся во власти какой-то неотвязной мысли и силилась что-то вспомнить. В стороне стоял священник в черном облачении, с крестом в руке. Дурмишхан помертвел; смертельная бледность покрыла его лицо, и он без сил опустился на тахту.
— Какая беда обрушилась на мою голову? Скажите скорей! — воскликнул он, заливаясь слезами. — Говорите, не терзайте меня!
Он все еще надеялся, что случилось не самое худшее, что судьба пощадила его Зураба.
Женщины с плачем и причитаниями рассказали ему все, что случилось в его отсутствие.
Дурмишхан сразу постарел на десять лет.
— Жена, где мой сын? Где мой Зураб? Почему ты не умерла вместе с ним, с твоим любимым Зурабом? О, горе мне! Сын мой Зураб, моя надежда, жизнь моя! Может быть, ты стал жертвой вражды твоих товарищей, сын мой? Ты ведь был лучше их всех! Почему ты не сказал им, чтобы они пощадили тебя и убили твоего старика отца? За что они загубили тебя, свет очей моих? Горе мне, горе!
— Мужайся, Дурмишхан! — увещевал его священник. — Вспомни о спасителе нашем, какие мучения принял он ради нас. Вспомни, что есть еще другая, вечная жизнь. Там ты встретишься со своим Зурабом и соединишься с ним навеки.
— Жена! Где мой Зураб? Почему ты не уберегла его? Скажи, где наш Зураб? — плача, спросил Дурмишхан жену и потянул ее за рукав.
— Ах, хоть бы вспомнить! Хотела что-то сказать и забыла, — отвечала она, устремив на него мутный взгляд.
— Горе мне! Погас мой очаг! — причитал Дурмишхан. — За что мне такая кара? Если я причинил кому-нибудь зло, пускай бы он меня убил! Пусть бы отняли у меня мое богатство!.. Но его-то за что?.. Его, моего невинного, чистого голубка! Горе, горе! Сын мой, Зураб! За что постигла тебя такая страшная участь? Хоть бы тебя просто убили, хоть бы удостоили погребения! Заживо похоронили моего мальчика!.. О, горе мне, горе!
— Довольно, Дурмишхан! Перестань! Отчаянием беде не поможешь, — уговаривали его окружающие.
— Если буду жив, сын мой, разыщу твоего врага, найду того, кто обрек тебя на муки! И тогда — горе ему!
— Дурмишхан, Христос учил нас прощать врагам, — сказал священник, — он сам подал нам пример, когда на кресте молился за своих недругов.
Но тщетны были уговоры священника, Дурмишхан уже решил немедля отправиться в город, найти прорицательницу, которая погубила его Зураба, и спросить, что побудило ее дать везиру этот ужасный совет.
И действительно, даже не оплакав, по обычаю, сына, не побывав в церкви, как это подобало главе почтенной семьи, и не отслужив панихиды, Дурмишхан на следующий день сел на коня и пустился в путь. Приехав в Тбилиси, он первым делом стал спрашивать у прохожих, где живет гадалка Вардо. Гулисварди в то время уже так прославилась в городе, что даже малые дети знали ее дом. Первый же встречный объяснил Дурмишхану, как ее найти. Дурмишхан тотчас же направился к ней.
— Начинается, друзья! Сейчас посыплются громы и молнии. Мужайтесь! — насмешливо заметил Алекси.
— Будь проклят, Мефистофель! — отозвался Сико, который с глубоким вниманием слушал рассказ. — Дальше, дальше!
— Дурмишхан подошел к дому Гулисварди и осведомился о гадалке. Его проводили к Вардо. Странное дело, они не узнали друг друга — так сильно изменились оба с тех пор, как расстались.
— Нельзя ли мне побеседовать с вами наедине? — сказал ей Дурмишхан.
— Отчего же, пожалуйста. Вот сейчас освобожусь и тогда буду к вашим услугам, — ответила Вардо.
— Если можно, попросите всех удалиться. Мне надо о многом с вами поговорить, — сказал Дурмишхан взволнованным голосом.
— Воля ваша! — ответила Гулисварди, не обратив внимания на волнение Дурмишхана; слишком уж часто случалось ей видеть людей в подобном состоянии.
Спустя несколько минут Дурмишхан и Гулисварди сидели вдвоем в уединенной комнате.
— Сделай милость, скажи, — начал Дурмишхан, — это ты внушила везиру, чтобы моего сына замуровали в стене Сурамской крепости?
При этих словах Вардо незаметно сунула руку под подушку и нащупала маленький кинжал.
— Да, — с полным спокойствием ответила она.
— Зачем? Будь ты проклята! Зачем? Что он тебе сделал?
— Посмотри хорошенько, Дурмишхан! Не узнаешь меня? Ты убил мое сердце — я убила твоего сына. Теперь мы в расчете…
— Так это ты, Гулисварди, проклятая! — сказал Дурмишхан тихо и, бросившись к ней, схватил ее обеими руками за горло. Он был в таком отчаянии, что даже не подумал об оружии.
— О, иди ко мне, мой Дурмишхан! Двадцать лет дожидалась я этой минуты! — с этими словами Гулисварди обняла его и вонзила ему в спину кинжал.
Спустя час или два слуги, вошедшие в комнату, нашли обоих мертвыми. Они лежали, сжимая друг друга в объятиях, как двое любовников. Видно было, что ни он, ни она не пытались спастись от смерти.
Жену Дурмишхана, после того как она лишилась рассудка, все тянуло к Сурамской крепости. Часто приходила она туда, подолгу стояла под стенами, размышляя о чем-то, И, наконец, проговорив с глубокой тоской: «Ах, только бы вспомнить!» — печально брела обратно домой.
Так прошло около трех лет, и ужас, владевший ее душой, стал понемногу рассеиваться, подобно тому как стихает гроза.
Однажды мать Зураба, по обыкновению, стояла перед Сурамской крепостью и напряженно о чем-то думала. Вдруг она закричала душераздирающим голосом:
— Горе мне, сын мой Зураб! — и лишилась чувств.
Ослабевшее тело не вынесло раздиравшей ей сердце скорби. Страдалица умерла.
Похоронили ее так, как подобает хоронить мать, сын которой погиб столь ужасным образом ради спасения родины.
Говорят, что в том месте, где был замурован несчастный Зураб, крепостная стена всегда остается влажной, капли воды, точно слезинки, время от времени сбегают на землю.
Говорят также, что и теперь еще лунной ночью около Сурамской крепости можно увидеть женщину в черном, с распущенными волосами, она бродит под стенами и с плачем зовет:
О Сурамская крепость,[12]
К тебе я взываю с тоской:
Здесь мой сын замурован,
Храни его смертный покой!
Д. Б. — поэт Димитрий Беришвили, сотрудник журнала «Цискари» («Рассвет»), участник литературного кружка Даниела Чонкадзе, который создал в 50-х годах в Тбилиси литературный кружок. Лица, упоминаемые в прологе «Сурамской крепости», являлись членами этого кружка.
«Ицило, бицило, шрошано…» — детская грузинская считалка.
Нико Д. — повидимому, писатель Николай Бердзнишвили, сотрудник журнала «Цискари», участник литературного кружка Д. Чонкадзе.
Гулисварди — женское имя, в переводе означает: роза сердца; уменьшительное — Вардо.
Александр Чавчавадзе — известный грузинский поэт-романтик (1786–1846).
Молотильная доска. — В старину в Грузии молотили при помощи особой толстой доски
«Горе я оставил там, радость принес сюда» — обычное грузинское присловье, заканчивающее сказку.
…хлопнув себя рукой по колену — привычный жест, выражающий стыд или удивление.
Кайхосро Абашидзе — известный феодал конца XVIII— начала XIX столетия. Владения его простирались от Сурами до входа в Боржомское ущелье.
…грела ноги над… ямкой с тлеющими углями. — В старину пользовались своеобразной жаровней — углублением в земляном полу, куда насыпали тлеющие угли; сверху устраивалось приспособление для сидения в виде столика с короткими ножками, который для сохранения тепла накрывался войлоком или ковровой тканью, а в ямку свешивали ноги.
Спарсангелози, или Ломиси, или Лашарисджвари — в прошлом места паломничества в горных районах Грузии.
