— Живей бренди! — крикнул старик Нельсон, когда она скрылась в коридоре.
Химскирк облегчил свои чувства внезапным взрывом проклятий вслед девушке на голландском и английском языках. Он бесновался в полное свое удовольствие, бегая по веранде и отбрасывая стулья со своего пути; а Нельсон (или Нильсен), искренно сочувствуя ему при виде этих мучительных страданий, суетился, как старая курица, вокруг своего дорогого (и грозного) лейтенанта.
— Боже мой! Боже мой! Так плохо? Мне-то это хорошо известно. Я, бывало, пугал свою бедную жену. И часто это с вами случается, лейтенант?
Наткнувшийся на него Химскирк с коротким полубезумным смехом отпихнул его плечом. Хозяин пошатнулся, но принял это добродушно: человек вне себя от мучительной зубной боли, конечно, он не вполне вменяем.
— Пойдемте в мою комнату, лейтенант, — настойчиво просил он. — Прилягте на мою кровать. Мы в одну минуту найдем для вас какое-нибудь успокоительное лекарство.
Он схватил под руку бедного страдальца и нежно подтащил его к самой кровати, на которую Химскирк в приступе ярости бросился с такой силой, что отскочил от матраца на целый фут.
— Бог ты мой! — воскликнул перепуганный Нельсон и тотчас побежал поторопить с бренди и опием, очень рассерженный тем, что для облегчения страданий драгоценного гостя было проявлено так мало рвения. В конце концов он сам достал эти снадобья.
Полчаса спустя, проходя по коридору, он с удивлением услышал слабые прерывающиеся звуки загадочного происхождения, — нечто среднее между смехом и рыданиями. Он нахмурился; затем направился к комнате своей дочери и постучал в дверь.
Фрейя приоткрыла дверь. Её чудные белокурые волосы обрамляли бледное лицо и волнами спускались вниз по темно-синему халату.
В комнате был полумрак. Антония, съежившись в углу, раскачивалась взад и вперед, испуская слабые стоны. Старик Нельсон плохо разбирался в различных видах женского смеха, но всё же он был уверен, что тут смеялись.
— Какая бесчувственность, какая бесчувственность! — сказал он с большим неудовольствием. — Ну что смешного в человеке, который мучится от боли? Я думал, что женщина… молодая девушка…
— Он был такой смешной, — прошептала Фрейя. Глаза у неё странно блестели в полумраке коридора. — А потом, ты знаешь, он мне не нравится, — нерешительно прибавила она.
— Смешной? — повторил старик Нельсон, изумленный этим проявлением бесчувственности у столь молодой особы. — Он тебе не нравится? И ты хочешь сказать — потому только, что он тебе не нравится… Да ведь это попросту жестоко! Разве ты не знаешь, что это — самая ужасная боль, какая только есть на свете? Например, известно, что собаки от неё бесились…
— Уж он-то действительно совсем взбесился, — с трудом выговорила Фрейя, как будто боролась с каким-то скрытым чувством.
Но отец её уже оседлал своего конька.
— И ты знаешь, каков он. Он всё подмечает. Он такой парень, что может обидеться из-за любого пустяка… настоящий голландец… а я хочу поддерживать с ним дружеские отношения. Дело обстоит так, моя девочка: если этот наш раджа выкинет какую-нибудь нелепую штуку, — а ты знаешь, какой он упрямый, беспокойный парень, — и властям придет в голову, что я на него плохо влияю, у тебя не будет крыши над головой…
Она не очень уверенным тоном воскликнула:
— Какой вздор, отец! — и обнаружила, что он рассержен — рассержен до такой степени, что… прибег к иронии; да, старик Нельсон (или Нильсен) и ирония! Правда, только намёк на неё…
— О, конечно, если у тебя имеются собственные средства… дом, плантация, о которой я ничего не знаю… — но он не мог выдержать в этом тоне. — Говорю тебе, они меня выпроводят отсюда, — внушительно прошептал он, — и, конечно, без всякой компенсации. Я знаю этих голландцев. А лейтенант как раз такой парень, чтобы поднять бучу. У него есть доступ к влиятельным лицам. И я не хочу его оскорблять… никоим образом… ни под каким видом… Что ты сказала?
Это было только нечленораздельное восклицание. Если когда-нибудь она и склонялась к тому, чтобы рассказать ему обо всем, то сейчас совершенно отказалась от этого намерения. Это было невозможно — из уважения к его достоинству и ради спокойствия его слабого духа.
— Он и мне не очень нравится, — со вздохом признался вполголоса старик Нельсон. — Сейчас ему легче, — продолжал он, помолчав. — Я ему уступил на ночь свою кровать. Я буду спать на моей веранде, в гамаке. Да, не могу сказать, чтобы он мне нравился, но смеяться над человеком, потому что он с ума сходит от боли, — это уже слишком. Ты меня удивила, Фрейя. У него щека покраснела.
Её плечи конвульсивно тряслись под его руками. Он поцеловал её на ночь, коснувшись её лба своими растрепанными жесткими усами. Она закрыла дверь и, только отойдя на середину комнаты, дала волю усталому смеху. Но это был невесёлый смех.
— Покраснела! Немножко покраснела! — повторяла она про себя. — Надеюсь, что так. Немножко.
Её ресницы были мокры. Антония, в своем углу, стонала и хихикала, и невозможно было сказать, когда она стонет и когда смеётся.
Госпожа и служанка — обе были настроены несколько истерично: Фрейя, влетев в свою комнату, застала там Антонию и рассказала ей всё.
— Я отомстила за тебя, моя девочка! — воскликнула она.
А потом они, смеясь, поплакали и, плача, посмеялись, прерывая себя увещеваниями: «Шш… не так громко! Тише!» — с одной стороны, и восклицаниями: «Я так боюсь… Он злой человек» — с другой.
Антония очень боялась Химскирка, боялась из-за его вида: его глаз и бровей, его рта, носа, всей фигуры. Более разумного объяснения быть не могло. И она считала его злым человеком, ибо, на её взгляд, он выглядел злым. Такое основание — очень здраво. В полумраке комнаты, освещённой одним ночником у изголовья кровати Фрейи, камеристка выползла из своего угла и съёжилась у ног госпожи, умоляя шепотом:
— Здесь бриг. Капитан Эллен. Давайте убежим сейчас же… о, давайте убежим! Я так боюсь! Бежим! Бежим!
«Я? Бежать! — подумала Фрейя, не глядя на перепуганную девушку. Никогда».
Обе они — и решительная госпожа под сеткой от москитов и испуганная служанка, свернувшаяся клубочком на циновке около кровати, — плохо спали в ту ночь.
А лейтенант Химскирк совсем не сомкнул глаз. Он лежал на спине, мстительно впиваясь в темноту. Дразнящие образы и унизительные воспоминания возникали в его мозгу, не давая заснуть, распаляя его гнев. Недурная история, если она станет известной. Но нельзя допустить, чтобы её предали огласке. Придется молча проглотить оскорбление. Недурное положение. Девчонка одурачила его, завлекла, ударила по физиономии… быть может, и отец одурачил его. Нет, Нильсен — ещё одна жертва этой бесстыдной девки, наглой кокетки, этой хитрой, смеющейся, целующей, лгущей…
«Нет, он обманул меня не намеренно, — думал измученный лейтенант. — Но всё же мне бы хотелось ему отплатить, хотя бы за то, что он такой идиот… Ну что же… быть может, когда-нибудь…»
Пока что он принял твердое решение: он пораньше улизнет из дому. Он думал, что не сможет встретиться лицом к лицу с девушкой и не сойти с ума от бешенства.
— Проклятье! Десять тысяч чертей! Я задохнусь здесь до утра! — бормотал он про себя, лежа, вытянувшись на спине, в постели старика Нельсона и ловя ртом воздух.
Он поднялся на рассвете и осторожно приоткрыл дверь. Слабые звуки в коридоре встревожили его; спрятавшись за дверью, он увидел Фрейю, выходившую из своей комнаты. Это неожиданное зрелище совершенно лишило его сил; он не мог отойти от щели двери. Щель была совсем узкая, но отсюда виден был конец веранды. Фрейя поспешно направилась туда, чтобы увидеть бриг, огибающий мыс. На ней был темный халат; ноги были босы — она заснула только под утро и, проснувшись, стрелой бросилась на веранду, боясь опоздать. Химскирк никогда её не видел вот такой, как сейчас — с гладко зачесанными назад волосами и тяжелой белокурой косой, спускающейся по спине, и вся она дышала юностью, стремительностью и силой. Сначала он был изумлён, а потом заскрежетал зубами. Он решительно не мог встретиться с ней. Он пробормотал проклятье и притаился за дверью.
Увидев бриг, уже снявшийся с якоря, она с тихим глубоким «а!» потянулась за длинной подзорной трубой Нельсона, лежавшей на полке высоко у стены. Широкий рукав халата откинулся назад, открывая её белую руку до самого плеча. Химскирк схватился за ручку двери, словно хотел её раздавить, чувствуя себя как человек, только что поднявшийся на ноги после попойки.
А Фрейя знала, что он следит за ней. Она знала. Она видела, как приоткрылась дверь, когда она вышла в коридор. С презрительной торжествующей злобой она чувствовала на себе его взгляд.
«Ты здесь, — думала она, поднимая подзорную трубу. — Хорошо, так смотри же!»
Зелёные островки казались черными тенями, пепельное море было гладко, как стекло, светлая мантия бледной зари, в которой даже бриг казался потускневшим, была окаймлена на востоке полоской света. Фрейя, разглядев на палубе Джеспера, тоже с подзорной трубой, направленной на бёнгало, сейчас же положила свою трубу и подняла над головой свои красивые белые руки. Она застыла в этой позе немого восклицания, пламенно ощущая, как обожание Джеспера окутывает её фигуру, находящуюся в фокусе подзорной трубы, и распаляемая ощущением злобной страсти — того, другого, и горячих жадных глаз, впивающихся в её спину.
