убранстве которой она воплотила все свои мечты. Она терпеть не могла туманов и дыма заводских труб департамента Нор, где ее муж Орельен Лертилуа управлял текстильной фабрикой, являвшейся главным источником их доходов.
Однажды Ксавье де Сиври примчался на машине из Канн навестить свою кузину. Он привез с собой Фреда Виснера, племянника автомобильного магната, очень приятного юношу: Фред был немного сорви-голова, превосходно ездил верхом, имел матово-бледное лицо, очень коротко стриг волосы на маленькой голове, оставляя спереди мягкий, чистенький хохолок. В предприятии своего дяди он занимал хорошо оплачиваемую должность; конечно, нельзя было заподозрить, что его интересовало приданое Сесиль. Да и красота ее заставляла забывать о приданом. В качестве классного бегуна Фред участвовал в Олимпийских играх в Берлине (бег был его излюбленным спортом); как все светские люди, он состоял в «Аксьон франсез» [31], но особого рвения там не проявлял и поэтому слыл человеком рассудительным, особенно по сравнению с Ксавье, который быстро менял свои увлечения: то бесновался в «Лиге патриотической молодежи» [32] у Тетенже, то в отрядах де ла Рока, то клялся и божился именем Кериллиса [33]. Почему же было Сесиль не позволить Фреду как-то вечером поцеловать ее и почему ей было не согласиться выйти замуж за этого рослого и сильного юношу, который нежно брал ее за руку и шептал бессвязные слова… Помогла этому и Жоржетта Лертилуа: в тридцать лет у нее уже появилась мечтательность женщины, которая сыта по горло своим счастьем, немного утомлена им, больше не думает о мужчинах и тешится чужой любовью. И, пожалуй, было в этом браке немного спортивного азарта: ведь Мари-Роз, сестра Мари-Виктуар, старше их на два года, тогда только что подцепила мужа, но какого! Почти старика — ему было не меньше тридцати пяти… Фред выигрывал от сравнения. Итак, Сесиль д’Эгрфейль стала женой Фреда Виснера.
Это было в 1936 году, в разгар забастовочного движения. Вся семья съехалась в Буленвилье, и между Фредом, господином д’Эгрфейль и носатым Симоном де Котель, поклонником Гитлера, постоянно шли какие-то непонятные для Сесиль разговоры, от которых она всячески старалась отвлечь своего мужа.
Пятнадцатилетний Никки, черный как жук — весь в мать, похожий на сестру только глазами, восторгался своим зятем, ходил за ним по пятам, учился у него бегу, а когда отец приглашал к завтраку толстого Доминика Мало, появлялся за столом с кухонным ножом в петлице. Мало был радикалом, поддерживал в 1934 году Фрота [34] и Даладье и прошел в палату от того избирательного округа, где находилось поместье д’Эгрфейля; банкир неизменно голосовал в этом округе, но его домочадцы никогда туда не заглядывали. Только зря Никки дерзко вел себя с депутатом — бедняга Мало был очень несчастлив в семейной жизни. Но Никки совсем распустился среди своих приятелей в лицее Жансон де Сальи; там у них постоянные стычки из-за учителя географии, некоего Кормейля, которого травили, считая коммунистом…
Любовь не оправдала надежд, навеянных Сесиль романсами. Нельзя было назвать это разочарованием. Любовные утехи Сесиль воспринимала так же спокойно, как природный цвет своих волос. Она думала, что это и есть любовь, и, стало быть, она любит Фреда. Из долгого свадебного путешествия по Египту и Малой Азии Сесиль привезла много персидских украшений из бирюзы. Она поселилась с мужем в квартире на авеню Анри-Мартен. Все шло так, как будто она и не выезжала из родного дома.
Как, почему, из-за чего все стало вдруг невыносимым? Размышляя об этом, Сесиль не могла понять, в чем корень ее несчастья. Фред не изменял ей, они не потеряли состояния, жили все так же, не ссорились. С виду небо было по-прежнему безоблачно. У них было множество знакомых — людей самых различных. Сесиль встречалась с ними, когда ей хотелось, а когда приходила фантазия побыть в одиночестве, — переставала встречаться. В этом отношении Фред оказался на редкость покладистым мужем. И началось это вовсе не во время беременности, когда можно было думать, что во всем виновато ее положение. Нет, это началось гораздо раньше. Фред нисколько не подурнел, попрежнему холил себя. Да и перемена-то произошло не только в мужа или в их отношениях. Нет, изменился мир. Не общество, к которому они принадлежали, а весь мир. В воздухе разлился какой-то яд. Повсюду шли такие же нудные разговоры, какие Фред вел с ее отцом в дни забастовок. Но ведь теперь забастовок не было, так почему же все вокруг недовольны, раздражены, почему все отравлено злобой?
Взять хотя бы мамину двоюродную сестру Сюзанну де Котель, которую Сесиль, считаясь с ее молодостью, называла «кузиной», — теперь с ней просто нет никакой возможности поболтать, как прежде, о старинных безделушках, в которых Сюзанна знала толк. А все это, наверно, из-за того, что ее носатый Симон увлекся делами франко-германского комитета, и все остальное потеряло для них интерес. Жоржетта Лертилуа редко приезжала в Париж. Сесиль с ней переписывалась, но что может дать переписка? Чтобы как-нибудь вырваться из гнетущей атмосферы, Сесиль накинулась на книги, на романы, даже на исторические труды. Фред над ней подтрунивал. Но книги ее не успокаивали: чем больше она читала, тем ярче все освещалось нестерпимым светом, тем противнее становилось смотреть на окружающее. Конечно, можно было немного отвлечься от этих мыслей, бывая у кузины Луизы Геккер, питавшей склонность к людям искусства, встречаться в ее салоне с художниками, писателями, музыкантами. Разговаривая с ними, она как будто приобщалась к интеллектуальной жизни. Нет, книги все-таки лучше. А тут подошла беременность.
Неужели разверзлось небо, под которым она выросла? Почему? Ведь ничего не произошло. Только все она видела теперь в другом свете, и при этом свете люди оказывались совсем не такими, как прежде. Фред — да и не только Фред, а даже родной ее отец, и все приятели Фреда, и приятели отца, и ее собственные подруги. Но ведь невозможно же, чтобы все люди были плохими и только в ней одной жило безотчетное стремление к добру. Нет, этого быть не может. Она стала прислушиваться к тому, что говорит Фред, что говорит отец. Раньше она их не слушала. Отец — это отец. А Фред… Она знала его глаза, его ласки, мягкие светлые волосы. Но что у него в душе, какие у него мысли, о чем думает отец, — этого не узнаешь, если не будешь хорошенько прислушиваться к их словам, — нет, не прислушиваться, а вслушиваться, ловя нечаянное признание, сокровенное эхо чего-то невидимого. И вот теперь в
