самых незначительных разговорах она как будто слышала зловещие звуки, точно падение камня на дно темного колодца. Она боялась теперь самых обыденных разговоров.
Сесиль не могла припомнить, когда и как сделала это открытие: и Фред, и отец, и почти все ее знакомые — гадкие, бесчеловечные люди. В них нет ни капельки доброты. Все у них показное, фальшивое. С виду они красивы, хорошо одеты, опрятны. А души грязные. Они на все способны. Конечно, ничего особенно дурного они не делали. Сесиль ни в чем не могла их упрекнуть. Но она знала, что они плохие люди. А может быть, это только ребяческая фантазия? Не хотелось верить этому. В нас крепко сидит предрассудок — к людям физически красивым мы относимся благожелательно. Есть внешние черты, которые мы привыкли считать признаками искренности, честности, моральной чистоты. Например, крепкое рукопожатие, прямой взгляд. Голубые глаза внушают доверие. У Фреда приятная, располагающая внешность белокурого лотарингца, спортсмена. И вот надо было заставить себя отбросить этот предрассудок, а это очень трудно, когда речь идет о собственном муже, у которого так много черт физического превосходства над другими мужчинами. И все же Сесиль это удалось. Если б ей сказали, что Фред — вор, она бы нисколько не удивилась. Разумеется, он ни разу в жизни не обсчитал никого ни на грош. Но скажите это ей, и она ответит: просто случая не представлялось, вот и все. Гораздо больнее было, когда ей показалось, что на ее отце лежит такое же клеймо, как и на муже. Очень тяжко, когда вдруг приходится судить родного отца. Вся душа переворачивается. Сесиль не сразу решилась на это, но после того как ей стал ясен Фред, она поняла и отца. Сесиль потянуло было к матери, вспомнились некоторые ее как будто незначительные замечания: в них открывался теперь трагический смысл. Но мать она не любила, мать всегда была ей чужой и вовсе не добивалась, чтобы дочь раскрыла перед ней душу. Напротив, госпожа д’Эгрфейль жила в приятном заблуждении, что все окружающие ее счастливы, и если бы эта иллюзия рассеялась, рухнула бы иллюзия и ее собственного счастья, а она твердо решила оставаться счастливой до самой смерти.
В двадцать лет Сесиль Виснер потеряла ребенка. Если бы девочка выжила, весь мир стал бы для матери иным. Несчастье обрушилось на нее в то время, когда люди так боялись войны, когда Фред, как и все, был мобилизован. Через месяц он вернулся; девочки уже не было в живых, ее унесла какая-то непонятная детская болезнь. Бог мой, такое горе да еще пережитый страх перед надвигавшейся бедой, — понятно, что прежние мысли о муже позабылись. Ведь он вернулся, он жив, он тут, рядом с нею. И все такой же красивый, опрятный, только стал как-то взрослее, окреп, возмужал. Одним словом, она готова была начать жизнь с ним сызнова, смотреть на все теми же глазами, что и два года назад. Удивительно он был хорош: маленькая, красиво посаженная голова, казавшаяся еще меньше от короткой стрижки, и бледнозолотистый ежик волос, и крепкая длинная шея с выпуклыми мышцами, и мощный затылок — Сесиль никак не удавалось обхватить его своей узкой ладонью, когда Фред склонялся над ней. Но откуда в его голубых глазах этот взгляд укротителя? Почему он говорит обо всем с невыносимо злобным цинизмом? Теперь вся его жизнь переплелась с политикой. Фред приводил в дом приятелей, не похожих на их прежних знакомых. Они говорили таким же пакостным языком, как и Фред, болтали о мужчинах и женщинах, имена которых Сесиль встречала в газетах или слышала в первый раз, и обо всех они рассказывали невероятно гнусные истории и с явным наслаждением смаковали их. Они не щадили ничьей личной жизни и всех мерили своей меркой — Сесиль была в этом уверена. Фред только посмеивался. Однажды, когда обсуждались какие-то мерзкие сплетни, а среди гостей было два члена Жокей-клуба и один из парижских львов, баловень общества, Сесиль при всех сказала Фреду: — Не знаю, может быть, люди, о которых вы говорите, и в самом деле так отвратительны, как вы их изображаете, но уж во всяком случае они похожи на вас. — Фред пришел в ярость. Она жалела, что он тогда же не прибил ее, — по крайней мере, все стало бы ясно.
А вскоре после этого, в ответ на ее замечание такого же свойства, Фред грубо крикнул: — Это в тебе зелигмановская кровь заговорила. — Она его не сразу поняла. Но потом в ее памяти всплыло множество мелких черточек, и она убедилась, что ее муж антисемит. По правде сказать, она никогда не думала о том, что в ее жилах течет и еврейская кровь. Ее дед и бабка были крещеные, мать воспитывалась в христианском великосветском пансионе. Вообще в их семье никогда о таких вещах не говорили. Фред первый коснулся этого вопроса, и это показало ей, какой ошибкой был их брак. А тут еще милейший братец, выродок Никола, пустился в политику и в дни Мюнхена стал совершенно невыносим. В начале учебного года в Латинском квартале, где Никола теперь изучал юриспруденцию, он вступил в какую-то лигу, подготовлявшую заговор среди бела дня, у всех на глазах. Симон де Котель брал его под защиту, но Сесиль знала, что он и сам-то хорош — одним миром мазаны. Немного теперь нужно было, чтобы толкнуть Сесиль в противоположный лагерь. Иной раз из духа противоречия она готова была стать «красной». По существу же говоря, политику она считала смертельно скучным делом. Она предпочитала литературу и музыку и создала себе из них неприступный остров, куда никакие Фреды, никакие Никола, казалось, не могли проникнуть.
Никогда еще она не была так хороша. Попрежнему в ее наружности было что-то детское. Беременность не испортила ее фигуру. В то время стали носить волосы подлиннее, и она отпустила локоны до плеч. Под влиянием пережитого горя в ее глазах появилось то, чего им нехватало раньше — глубина, выражение поглощенности какими-то своими мыслями, и это больше всего бесило Фреда Виснера. Он стал говорить, что женился на светской барышне, а жена оказалась синим чулком. И еще он говорил, что свалял дурака: чего можно было ожидать от девушки, с которой он познакомился у этой кривляки Жоржетты Лертилуа. Они теперь и в письмах-то забивают друг другу голову какими-то сюрреалистами, какими-то… чорт их знает кем и чем. А эта кузина Луиза! Поглядите, какая размалеванная, — недаром увлекается художниками.
