коленах, которые он и его зятек «открыли» в Бухаре, на границе с Афганистаном…. Эти потерянные красноликие израильтяне оказались десятком бухарских купцов в вышитых халатах, которые торговали такими же халатами и чесучой. А рассказы о тамошних чудесах и о мощи тамошних евреев обернулись ничем — оказалось, что евреи там прозябают в унижении. А эмир, правитель Бухары, еще и использует еврейских девушек «по праву первой брачной ночи»…
От восторга, снизошедшего на реб Ноту в 1797 году, когда пришло известие, что Наполеон Буонапарте хочет вернуть Эрец-Исроэл еврейскому народу, тоже ничего не осталось. Напротив, эта весть принесла только беды: попы в Священном синоде испугались, что евреи хотят прибрать к рукам могилу Иисуса, и с тех пор смотрят косо на всякую привилегию, которая предоставляется какому-либо еврею или общине. И пытаются помешать этому везде, где только могут…
Реб Нота очень хорошо помнил, что его друг реб Йегошуа Цейтлин, который так сильно печется о «мирах» Торы, еще тогда очень холодно предостерегал его: «Нота, друг мой, трава вырастет у врагов Израиля на щеках, но они не подарят евреям Эрец-Исроэл. Страны не дарят, их берут». У Потемкина тоже была такая мысль… Сперва взять Константинополь, а потом отдать евреям Палестину, чтобы они снова поселились на своей земле. Он носился с этой идеей, словно это было его главное предназначение. Однако матушка Екатерина его высмеяла… «Юлиан Отступник [186] тоже хотел это сделать, — писал реб Йегошуа Цейтлин. — Теперь, в наше время, пришел новый “отступник”, якобинец, французский генерал с точно таким же планом… Все они обещают, когда слабы. И все становятся заклятыми врагами Израиля, когда получают власть. Они собираются использовать еврейские общины, как слонов, на которых погонщики преодолевают болота, в которых сами бы утонули… Поэтому я, реб Йегошуа Цейтлин, заперся у себя в Устье среди книг и ученых мужей. Я, как наседка, грею старое яйцо еврейства. Вдруг проклюнется новый птенец. Только в этом наша сила. Все остальное — вероотступничество…»
Так разве не прав был реб Йегошуа Цейтлин? С чем я, реб Нота Ноткин, остался на старости лет? С Алтеркой, который идет по пути своего отца и которого ничуть не волнуют ни евреи, ни еврейство… И с обещаниями, данными глуховатым царем, который только и говорит что «блестяще», а смотрит глазами хладнокровного разбойника… Где ему до грубой честности Павла? Тот был солдафоном и пьяницей, но при этом он был прям. А этот… Как линь, выскальзывает из рук этот деликатный сынок грубого отца. А вместе с ним ускользают и еврейские права…
Покачивая головой, реб Нота положил морщинистую руку на папку с надписью «Права». Но папка, словно вдруг ожив, вывернулась из его ослабевших пальцев. Вечерняя серость в окнах покрылась волнами, как вода, когда дует ветер. Но тут ведь совсем нет ветра. Что это?.. Он ощутил острый укол в затылке, и вдруг череп стало словно распирать изнутри…
Вошедший через минуту лакей со стаканом чая с молоком на подносе нашел «барина» лежащим одной щекой на своем рабочем столе. В груди у него слабо хрипело. Одна морщинистая рука была вытянута и еще мелко дрожала на зеленой папке с какой-то еврейской надписью, которую лакей не мог прочитать. Впрочем, и по-русски он тоже прочитать бы не смог…
Часть третья
ЕДИНСТВЕННЫЙ СЫН
Глава двадцатая
Эстерка ждет…
1
С тех пор как умер реб Нота Ноткин, Эстерка почувствовала себя неуверенно в том малороссийском городе, куда забралась, бежав из Шклова. Еще сильнее ее беспокойство стало весной, когда ежегодное наводнение спало и Днепр вошел в свои берега, а невысокие южные акации зацвели на кременчугских улицах желтым душистым цветом. В это время года она почти всегда пребывала в беспокойстве, как и все более или менее молодые женщины, живущие без мужа. Она была чувствительна, мечтательна и плохо спала по ночам. Однако на этот раз ее беспокойство приобрело особую остроту, с примесью глубокого страха. Это был страх перед приездом Алтерки.
Известие о смерти реб Ноты Ноткина пришло к ней в Пейсах. Уже тогда у нее дрогнуло сердце. Хрустящая маца стала горчить, а в роскошной квартире стало не хватать воздуха. Это совсем не было связано с трауром по свекру, которого она искренне любила. Может быть, даже больше, чем родного отца…
С тех пор она жила в каком-то странном напряжении, чувствуя, что ей больше не удастся скрываться от своего единственного сына. Потому что его второй дед, реб Мордехай, ее отец, был не так привязан к внуку, как реб Нота. И уж конечно, Алтерка не был привязан к реб Мордехаю так, как к покойному реб Ноте. Теперь не у кого было оставить этого распущенного молодого человека под разными предлогами: мол, мама плохо себя чувствует, а дальняя дорога из Петербурга в Кременчуг небезопасна… Сам Алтерка, или Алексей, как он хотел, чтобы его именовали, уже был не ребенком, а взрослым парнем двадцати двух лет от роду. Оставшись один-одинешенек в Петербурге, он, наверное, использует любую возможность, чтобы добраться до своей «мамки», как он ласково называл ее в письмах, которую он не видел с самой своей бар мицвы. Скоро уже девять лет…
Алтерка не раз писал ей об этом. Его письма с тех пор, как умер реб Нота, становились все нетерпеливее и, можно сказать, ревнивее. В последнем он уже открыто упрекнул ее, что из-за удочеренной девчонки Кройндл она совсем забыла своего единственного сына. Даже видеть его не хочет…
На его прежние претензии Эстерка еще кое-как находила оправдания. Она все время откладывала его визит, как откладывают операцию, которая может испортить нормальную жизнь и изуродовать лицо человека… Но на последнее его обиженное письмо она уже не нашла, что ответить, и не ответила ничего. И он там, в Петербурге, тоже замолчал. Именно из-за этого упорного молчания, долгий путь казался ей короче, а возможный приезд сына — стремительнее и неотвратимее. Может быть, он уже едет и меняет лошадей на трактах… В своем взволнованном воображении она часто отчетливо видела, как он сидит на станции, пьет чай и нетерпеливо ждет, когда наконец запрягут…
Чтобы забыться и не думать об этом, Эстерка с удвоенной страстью бросилась читать. Иллюстрированная книжка «Царь Эдип», которую она давно уже задвинула поглубже в шкаф, опять стала ее настольной книгой. Снова и снова она перечитывала знакомые сцены. Как горький яд, пила она каждую значительную строку.
