Это было и самоистязанием — возобновленным наказанием для ее грешного тела, и средством сохранить волю, чтобы ни на минуту не забывать о той черте, которая пролегла уже скоро девять лет назад между нею и ее бывшим единственным сыном… Чтобы всегда эти горькие строки напоминали ей, что никакая традиционная материнская любовь не может и не должна заполнить пролегшую между ними пропасть.
Иокаста (Эдипу)
Коль жизнь тебе мила, оставь расспросы.
Молю богами, — я и так страдаю <…>
Эдип, молю, послушайся меня!
Эдип
Послушаться? Не обнаружить рода? <…>
Иокаста
О горе, горе! О злосчастный — это
Тебе последний мой привет; прости! <…>
(Из дворца выходит домочадец Эдипа)
Домочадец
Земли фиванской славные вельможи,
О, сколько ужасов узнать, увидеть
Вам предстоит! Какое горе вам
Покроет душу, если дому Кадма
Наследственную верность вы храните!
О, если б Истр и Фасис, волны слив,
Струей могучей Фивы затопили —
Им все ж не смыть неслыханную скверну,
Что этот дом таит — еще таит…
Плохо залеченная сердечная рана от подобных строк начинала пылать жуткой, жгучей болью. И чтобы успокоить боль, Эстерка подкрепляла свои силы глотком стоицизма из другого источника. Это были нравоучительные письма Сенеки. [187] Между чтением фрагментов из «Царя Эдипа» она читала Сенеку:
«Я согласен, что нам от природы свойственна любовь к собственному телу, что мы должны беречь его, не отрицаю, что можно его и холить, но отрицаю, что нужно рабски ему служить. Слишком многое порабощает раба собственного тела, того, кто слишком за него боится и все мерит его меркой». [188]
Как льдинки, проглатывала Эстерка эти слова и была благодарна тому, кто принес в ее дом эти противоположные друг другу сочинения — о поспешных страстях и о холодной сдержанности. Это случилось, еще когда Эстерка была уверена, что вот-вот начнет новую здоровую жизнь и совсем забудет про несчастные годы, проведенные в Петербурге… Йосеф Шик, аптекарь и ее бывший учитель и жених, принес ей эти книги, ставшие ей двойным лекарством от ужасной беды, которая обрушилась на нее позже… Конечно, он сам не знал, что эти два столь разных произведения древнегреческой и древнеримской литературы окажут такое влияние на ее дальнейшую жизнь и на то, что они расстанутся. Скорее, даря их, он хотел сделать ее внутренне свободной, приспособить для своих страстей старого холостяка. Он шлифовал нож, но острие этого ножа оказалось направлено против него самого. Глубоко уязвленный бежал он от нее…
Но зачем думать о том, чего уже не исправить? Жизнь с лихвой рассчиталась с нею за страдания, которые она причинила этому несчастному влюбленному… С тех пор как Эстерка бежала из Шклова, у нее было только одно средство, которым она время от времени успокаивала отчаяние и жгучий стыд перед собой. Это был темно-красный шелковый шнур, который она когда-то спрятала в корсаж, направляясь в погреб. Тогда у нее еще было достаточно мужества, чтобы лишить себя жизни. Этот шнур был цел до сих пор и лежал в ее серебряной шкатулке, подо всеми украшениями, которые она уже больше никогда не надевала.
Прежде каждый раз, ощущая эту жгучую боль и тоску своей нечистой души, Эстерка потихоньку, в запертой комнате, как будто изучая украденное сокровище, открывала шкатулку. Как лишние и обесценившиеся предметы, валялись на столе высыпанные ею украшения, а на дне серебряной шкатулки лежал, как красная свернувшаяся змея, шелковый шнур. Посланец смерти, который все еще не выполнил своего предназначения, потому что его держат взаперти… Задремавшая, но опасная змея. Пусть себе дремлет! Не надо ее будить, потому что когда она проснется… Что тогда будет?
Потом появилась девочка — девочка, носившая имя Кройндл и похожая на Кройндл. Глазки ребенка, ее волосы, ее первые маленькие шаги, первый лепет… В чем провинилось это бедное дитя, что ее оставили одну на свете? Появление девочки на неопределенное время отложило мысли о шелковом шнуре. Больше Эстерка на него не смотрела…
2
В нынешнем подавленном состоянии Эстерки ей снова пришли на помощь книги Йосефа Шика. Как хорошо, что годы назад они не погибли во время разгрома в ее Шкловском доме. Теперь, ожидая мучительной встречи со своим единственным сыном, Эстерка черпала из них силы и сдержанность. Они служили ей и доспехами, и оружием против себя самой.
Однако не войной единой жив человек. Самый сильный боец нуждается время от времени в том, чтобы снять свои железные латы, отложить в сторону меч и растянуться на мягкой и теплой постели. Именно поэтому Эстерка позволяла себе помечтать и отдохнуть от чтения Софокла и Сенеки. Словно между горькими напитками полакомиться сладким. Таким лакомством служила ей новая дидактическая литература, по большей части переведенная с немецкого, где сентиментальные истории были полны поучений о риторике, о красоте природы, о логике и о любви в «принятой форме». Растянувшись на кушетке под люстрой, она читала подобные сочинения, как когда-то в Шклове, когда Йосеф Шик был еще ее женихом… При этом она даже не замечала, как подражает тогдашней себе — счастливой, горячо влюбленной и неуступчивой красавице. Как и тогда, она позволяла атласным складкам широкого платья свободно спадать с ее полных колен на цветастый ковер. Одна рука под головой, в другой — книга поэтичных историй. С печальной улыбкой она читала: «Страстная молодая женщина и несчастный старик… Глубокая тишина утра затеняла своими незримыми крылами уютную долину и шумный ручей, змеившийся между холмов и высоких, окруженных травой камней.
Эта тишина еще не была нарушена веселыми голосами крестьян и пением птиц…»
Здесь Эстерка на мгновение остановилась: если ручей шумит, то как может тишина быть такой глубокой? А если дело происходит в долине, то откуда же взялись холмы и высокие камни? Но по поводу сказок вопросов не задают. Эстерка лишь начала быстрее проскакивать дальнейшие описания тумана, «который разрывает свои влажные сети» и пропускает «королеву дня», каковая восходит «в золотой короне на голове», и тому подобные поэтические безделицы…. Лишь бы добраться до главного.
«У самого ручья, — продолжила читать она, — сидел одинокий старик, одетый в лохмотья. Черты его лица выражали благородство и задумчивость. Потому что старик размышлял сейчас о возвышенности Божьего творения, о черных глубинах в чреве земли и о звездах, падающих с неба и рассыпающихся огненными слезами.
Живой всплеск послышался в воде, под высоким извилистым берегом. Старик оторвался от своих возвышенных мыслей. “Рыба плещется!” — подумал он. Но живой шум повторился. Старику стало любопытно. Он нагнулся над крутым склоном, посмотрел, и
