Вечером того же дня, когда они свернули с большой дороги, чтобы углубиться в лес, Джулио приблизился к князю и спросил у него, может ли он остаться еще на несколько дней в известном ему месте.
— Убирайся ко всем чертям! — крикнул ему Фабрицио. — Неужели ты думаешь, что у меня нет других дел, как заниматься такими глупостями?
Час спустя Джулио уехал в Кастро. Он там нашел своих людей, но не знал, как обратиться к Елене, после того как расстался с нею так высокомерно. Его первое письмо содержало только следующие строки: «Согласны ли вы принять меня сегодня ночью?» Ответ был столь же лаконичен: «Можете прийти».
После отъезда Джулио Елена решила, что он покинул ее навсегда. Только тогда она поняла всю справедливость доводов несчастного молодого человека: она была его женой до того, как он имел несчастье столкнуться с ее братом на поле битвы.
На этот раз Джулио не был встречен с той холодной вежливостью, которая так жестоко обидела его при первом свидании. И в самом деле, Елена только внешне отгородилась от него решеткой окна; она вся трепетала, а так как Джулио был очень сдержан и обороты его речи[7] были так холодны, как если бы они предназначались для посторонней женщины, то Елена почувствовала, сколько жестокости кроется в официальном тоне, когда он приходит на смену интимности. Джулио, боявшийся главным образом услышать какое-нибудь холодное слово, вырвавшееся из сердца Елены, говорил тоном адвоката, стараясь напомнить Елене, что она была его женой задолго до рокового поединка. Елена не прерывала его, так как боялась, что разразится слезами, если будет отвечать иначе, чем короткими репликами. Наконец, чувствуя, что легко может выдать себя, она попросила своего друга прийти на следующий день. В эту ночь, совпавшую с кануном большого праздника, первая месса начиналась очень рано, и они могли быть застигнуты врасплох. Джулио, рассуждавший, как влюбленный, вышел из сада в глубокой задумчивости; он никак не мог решить, был ли он принят хорошо, или плохо. В его голове зарождались всевозможные военные планы под впечатлением постоянных разговоров с товарищами по отряду, и он стал склоняться к следующей мысли: «В конце концов, пожалуй, придется похитить Елену».
Он начал обдумывать, каким образом можно было бы силой проникнуть в сад. Монастырь был очень богат и представлял собою соблазнительную добычу; он содержал для своей охраны множество слуг, в большинстве бывших солдат; они помещались в казарме, решетчатые окна которой выходили на узкий проход, ведущий от наружных ворот монастыря, пробитых в черной стене, высотою более чем в восемьдесят футов, к внутренней калитке, охраняемой сестрой-привратницей. Казарма стояла с левой стороны этого прохода, с правой подымалась садовая ограда высотой в тридцать футов. Фасад монастыря, выходивший на площадь, представлял собой толстую стену, почерневшую от времени; она имела только одни наружные ворота и небольшое окно, через которое солдаты держали под наблюдением окрестности. Можете себе представить, какое мрачное впечатление производила эта черная стена, имевшая только два отверстия: ворота, обитые толстыми железными листами при помощи огромных гвоздей, и маленькое окошечко в четыре фута высоты и восемнадцать дюймов ширины.
Мы не последуем за автором подлинника, пространно повествующим о дальнейших свиданиях, которых Джулио добился от Елены. Постепенно тон, установившийся между любовниками, стал таким же задушевным, каким он был когда-то в саду Альбано. Однако Елена ни за что не соглашалась выйти в сад.
Как-то ночью Джулио застал ее в глубокой задумчивости: ее мать приехала из Рима повидаться с нею и остановилась на несколько дней в монастыре. Мать ее была так нежна, она всегда с такой деликатностью относилась к чувствам дочери, о которых догадывалась, что Елена, вынужденная обманывать ее, испытывала сильные угрызения совести. Она никогда не решилась бы сказать матери, что встречается с человеком, отнявшим у нее сына. Елена откровенно призналась Джулио, что, если ее мать, которая так добра к ней, станет ее настойчиво расспрашивать, она расскажет ей всю правду. Джулио сразу почувствовал опасность своего положения; его судьба зависела от случая, который мог подсказать синьоре Кампиреали то или другое слово. На следующую ночь он сказал Елене решительным тоном:
— Завтра я приду сюда пораньше, сломаю один из прутьев этой решетки; вы выйдете в сад, и мы вместе пойдем в одну из городских церквей, где расположенный ко мне священник обвенчает нас. Вы успеете вернуться в монастырь еще до рассвета. Раз вы будете моей женой, мне нечего больше опасаться, и, если ваша мать потребует искупления ужасного несчастья, о котором мы все одинаково скорбим, я соглашусь на все, даже на то, чтобы не видеть вас в течение нескольких месяцев.
Так как Елена совсем растерялась от его предложения, то он прибавил:
— Князь призывает меня к себе; моя честь и другие соображения заставляют меня уехать. То, что я вам сказал, — единственный выход, который может устроить нашу судьбу; если вы не согласны, расстанемся сразу же, сейчас и навсегда. Я уеду, оплакивая свою ошибку. Я доверился вашему честному слову, но вы преступили самую священную клятву, и я надеюсь, что презрение, которое должно во мне вызвать ваше легкомыслие, излечит меня рано или поздно от любви, уже давно составляющей несчастье моей жизни.
Елена залилась слезами.
— Боже мой! — воскликнула она. — Какой это будет ужас для моей матери!
Все же она в конце концов согласилась на его требование.
— Однако, — добавила она, — нас могут встретить, когда мы будем выходить из монастыря или возвращаться. Подумайте, какой это будет скандал, в каком положении очутится моя мать; дождемся ее отъезда; она уедет через несколько дней.
— Вы добились того, что я стал сомневаться в самом священном и дорогом для меня — в вашем слове. Либо мы обвенчаемся завтра вечером, либо мы сейчас видимся с вами последний раз на земле.
Бедная Елена могла ответить только слезами; особенно ужасал ее решительный и суровый тон Джулио. Действительно ли она заслужила его презрение? Она не узнавала в нем прежнего возлюбленного, нежного и покорного. Наконец она согласилась на все, чего он от нее требовал. Джулио ушел. С этой минуты Елена стала ждать следующей ночи, раздираемая ужасными сомнениями. Если бы она готовилась к верной смерти, то и тогда ее страдания не были бы так ужасны: она могла бы найти утешение в мысли о любви Джулио и в нежной привязанности к ней матери. Остаток ночи Елена провела в смятении, то принимая, то отвергая самые различные решения. Были минуты, когда она готова была во всем признаться матери. На следующий день, придя к синьоре Кампиреали, она была так бледна, что та, забыв свои благоразумные решения, бросилась к дочери.
— Что с тобой, боже великий? — воскликнула она. — Скажи, что ты сделала или что собираешься сделать? Если бы ты вонзила мне в сердце кинжал, я страдала бы меньше, чем от жестокого молчания, которое ты упорно хранишь!
Глубокая нежность матери была так ясна, и Елена так хорошо понимала, что мать не только не преувеличивает свои чувства, но, напротив, старается смягчить их проявление, что, наконец, девушка не выдержала и упала к ногам матери. Когда та, стараясь узнать роковую тайну, воскликнула, что Елена уклоняется от встреч с нею, Елена ответила, что завтрашний день и все следующие она проведет вместе с нею, и умоляла мать ни о чем больше ее не спрашивать.
Эти неосторожные слова повлекли за собой полное признание. Синьора де Кампиреали с ужасом узнала, как близко от нее находится убийца ее сына. Но эта боль сменилась живой и чистой радостью. Можно представить ее восторг, когда она узнала, что дочь ее не погрешила против девичьей чести!
Такое открытие сразу же изменило все планы этой осмотрительной матери: она решила, что может прибегнуть к хитрости по отношению к человеку, который ровно ничего для нее не значил. Сердце Елены было истерзано порывами мучительной страсти, искренность ее признаний была беспредельна; ее измученной душе необходимо было излиться. Синьора де Кампиреали, решившая теперь, что все средства хороши, придумала целый ряд доводов, приводить которые здесь было бы слишком долго. Она без труда убедила свою несчастную дочь, что вместо тайного брака, который всегда оставляет пятно на жизни женщины, она сможет вступить в брак открыто и честно, если только на неделю отложить то, что требует ее великодушный возлюбленный. Она, синьора де Кампиреали, поедет в Рим и расскажет мужу, что еще задолго до роковой битвы при Чампи Елена тайно обвенчалась с Джулио. Венчание произошло якобы в ту ночь, когда она, переодетая монахом, встретила своего отца и брата на берегу озера, на проложенной в скале тропинке, идущей вдоль стен монастыря капуцинов. Мать, конечно, не расставалась со своей дочерью весь день, и только к вечеру Елена смогла написать своему возлюбленному наивное и крайне трогательное, на наш взгляд, письмо, в котором она рассказывала ему о борьбе, происходившей в ее сердце. В конце письма она на коленях умоляла его дать ей неделю отсрочки. «Посылаю тебе это письмо через слугу моей матери; мне кажется, что я все-таки совершила большую ошибку, рассказав ей все. Я вижу, как ты сердишься, как твои глаза гневно смотрят на меня; сердце мое терзают жестокие сомнения. Ты скажешь, что у меня слабый, ничтожный характер, достойный презрения; я согласна с тобою, мой ангел. Но вообрази себе такое зрелище: мать, обливаясь слезами, почти падает передо мной на колени. Я была вынуждена сказать ей, что по некоторым причинам не могу исполнить ее желание; но как только я имела слабость произнести эти неосторожные слова, со мной сделалось что-то ужасное, и я не могла удержаться, чтобы не рассказать ей все, что было между нами. Насколько могу припомнить, мне кажется, что душа моя, совсем обессиленная, жаждала получить от кого-нибудь совет. Мне думалось, я смогу получить его от матери... Но я совсем забыла, друг мой, что мать, столь любимая мною, преследует цели, которые противоположны твоим. Я забыла о своем главном долге — повиноваться тебе; видно, я не в состоянии испытывать настоящую любовь, которая, говорят, побеждает все препятствия. Презирай меня, Джулио, но, ради бога, люби меня. Увези меня, если хочешь, но поверь, что если бы моя мать не находилась сейчас в монастыре, то величайшие опасности, даже позор, не могли бы помешать мне повиноваться тебе. Но мать так добра, так разумна, так великодушна! Вспомни, что я тебе как-то рассказывала: когда отец вошел тогда в мою комнату, она спасла твои письма, которые мне некуда было спрятать, а когда миновала опасность, она вернула их мне, не попытавшись даже прочесть их и не промолвив ни слова упрека! Знай, что всю жизнь она обращалась со мной так же, как в ту незабываемую минуту. Ты понимаешь, как я должна ее любить, а между тем в то время, как я пишу тебе это, мне кажется (страшно сказать!), что я ее ненавижу. Она сказала, что в комнате ей душно и она хочет провести ночь в саду под навесом. Я сейчас слышу удары молотка; это устраивают для нее палатку. Нам нельзя будет увидеться этой ночью. Я боюсь даже, что дортуар монастырских воспитанниц будет заперт на ключ, как и обе двери, выходящие на винтовую лестницу, хотя раньше никогда этого не делали. Эти меры предосторожности помешают мне выйти в сад, хотя я знаю, что это могло бы несколько смягчить твой гнев. О, с каким восторгом я стала бы сейчас твоею, если бы могла! Как помчалась бы я в церковь, чтобы обвенчаться с тобой!»
