произнес Фрэнк.
Даже ему самому эти слова показались сухими и неискренними, и Дженни разразилась яростной тирадой:
— О, не надо меня жалеть! Меня и так слишком много жалели, мне это не нужно. Бэзил женился на мне из жалости. О Боже, лучше бы он этого не делал! Я не могу выносить такие мучения.
— Знаете, Дженни, он человек чести и никогда не совершил бы поступка, который неблагороден.
— О, я знаю, что он человек чести! — с горечью воскликнула она. — Лучше бы у него было поменьше этой чести. В семейной жизни не так нужны изящные сантименты. — Она встала и ударила в себя в грудь: — О, почему я не могла полюбить человека своего круга? Я была бы намного счастливее. Раньше я так гордилась, что Бэзил не клерк или какая-нибудь мелкая сошка в Сити. Он прав: мы никогда не будем счастливы. Я не могу изменить себя. Он знал, что я не леди, когда женился на мне. Моему отцу приходилось поднимать пятерых детей на два фунта десять шиллингов в неделю. Вряд ли на это можно отправить дочерей в пансион в Брайтон, а затем на учебу в Париж… Бэзил и слова не произносит, когда я говорю или делаю что-то, чего не сделала бы леди, но поджимает губы и смотрит. И я прихожу в такую ярость, что начинаю специально раздражать его. Иногда я даже пытаюсь вести себя вульгарно. В баре в Сити можно многому научиться, и я представляю, что приводит Бэзила в ужас. Порой мне хочется ему отомстить, и я знаю, где у него больное место и как ранить его еще сильнее. Видели бы вы, как он смотрит, когда я неприлично веду себя за столом или называю мужчину бабником!
— Подобное поведение открывает массу возможностей для его недовольства и ведет к семейным проблемам, — сухо заметил Фрэнк.
— О, знаю, что это несправедливо по отношению к нему, но я теряю голову. Я не могу всегда быть утонченной. Иногда я не могу удержаться и чувствую, что должна выпустить пар.
Ее щеки пылали, и она быстро дышала. Никогда раньше Дженни никому не раскрывала душу, и Фрэнк, внимательно за ней наблюдавший, не мог разобраться в этой любопытной смеси любви и ненависти.
— Тогда почему вы не расстанетесь? — спросил он.
— Потому что я люблю его. — Ее голос, прежде холодный, с нотками металла, вдруг стал таким нежным, что перемена казалась просто удивительной. С ее лица исчезло выражение обиды. — О, вы не знаете, как я его люблю! Я готова на что угодно, лишь бы сделать его счастливым. Я отдала бы жизнь, если бы он захотел. О, не могу этого выразить, но когда думаю о нем, мое сердце бьется так, что порой я с трудом дышу! Я никогда не смогу дать ему понять, что весь мир для меня — это он. Я пытаюсь заставить его полюбить меня, но заставляю лишь ненавидеть. Что я могу сделать, чтобы доказать ему свою любовь? Ах, если бы он только знал о ней, я уверена, он не стал бы жалеть, что женился на мне. Я чувствую себя так, как будто мое сердце переполняет музыка, и все же что-то мешает мне признаться в этом хотя бы раз.
Какое-то время они молчали.
— О чем вы пришли просить меня? — наконец спросил Фрэнк.
— Хочу, чтобы вы сказали ему, что я люблю его. Сама я не могу. Я всегда превращаю признание в кошмар. Скажите ему, что он для меня целый мир и я действительно постараюсь быть ему хорошей женой. Попросите его не бросать меня и скажите, что я хотела как лучше. — Она сделала паузу и вытерла глаза. — И вы не могли бы сходить к миссис Мюррей и передать кое-что ей? Попросите ее пощадить меня. Быть может, она не знает, что он творит. Попросите ее не забирать его у меня.
Она умоляюще схватила Фрэнка за руки, и он не нашел в себе сил воспротивиться.
— Я сделаю все, что в моих силах. Не падайте духом. Уверен, все наладится и вы опять будете очень счастливы.
Она попыталась улыбнуться сквозь слезы и поблагодарить его, но голос ее не слушался, и она могла лишь сжимать его руки. Повинуясь внезапному порыву, Дженни наклонилась и поцеловала их, а потом быстро вышла, оставив Фрэнка одного — удивленным и растроганным.
Дженни поручила Фрэнку не самую простую задачу, и когда она удалилась, он принялся раздраженно поносить ее, а также ее отца, мать, супруга и всех родственников. Он довольно хорошо знал миссис Мюррей, лечил ее, когда она болела, и весьма часто появлялся в доме на Чарлз-стрит. Но несмотря на все это, ему было неудобно поднимать вопрос столь деликатного характера, и он понимал, что в итоге подвергнется суровому порицанию. И все же он, пожав плечами, решил нанести ей визит в тот же день после обеда и сказать то, что должен.
— Ну и пусть ругает меня, — пробормотал он.
Не подозревая о грядущих событиях, Хильда Мюррей, вернувшись домой с обеда, отправилась в гостиную, а поскольку день выдался дождливый и хмурый, приказала задернуть занавески и включить свет. Она обожала теплый и расслабляющий уют этой комнаты, обставленной с большим вкусом, пусть и без особой оригинальности. В Мейфэре [70] были десятки подобных квартир с такими же большими, обитыми английским ситцем креслами, столами в стиле чиппендейл, застекленными шкафами с инкрустацией и картинами на стенах. Там было богатство без хвастовства, искусство без эксцентричности, и мистер Фарли, викарий Церкви всех душ, который заглянул в гости, отметил не без лести, что женщина, обитающая в такой комнате, уж точно имеет четкое представление о приличиях и уважении к традициям.
Впервые встретив Хильду год назад в доме на Олд-Куин-стрит, приветливый священник быстро сблизился с ней. Крепкий здравый смысл протестанта на законных основаниях разрешал душе церковника повиноваться чарам прекрасной женщины, а он всегда видел удачный брак кульминацией своей приходской деятельности. Хильда была привлекательна, богата и достаточно родовита, чтобы стать ровней служителю Христа, который порой по три дня вращался среди герцогинь. К тому же он полагал, что она не совсем равнодушна к его знакам внимания. Мистер Фарли твердо решил покончить с далеким от идеала состоянием одинокого блаженства, упав, как спелое яблоко, к ногам этой миловидной и процветающей вдовы. И подобному тому как Отелло, обольщавший Дездемону, без остановки рассказывал изумленной красавице бравые истории о грабежах и нападениях, о
