Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл

– Тогда я Авраам, оскорбивший ангела, [45] – с улыбкой отозвался добрый джентльмен. – Но ваш замысел выглядит смелым до безрассудства.

– Но если смелый план будет осуществляться с соответствующим благоразумием и осмотрительностью, что тогда?

– Вы действительно верите, что эта всемирная благотворительность когда-нибудь осуществится?

– Я уверен, что так и будет.

– Не самоуверенность ли это?

– Помилуйте, слышать такое от христианина!

– Только подумайте о препятствиях!

– Препятствия? У меня есть уверенность в преодолении препятствий, даже горных вершин. [46] Да, я настолько уверен во всемирной благотворительности, что за отсутствием лучшей кандидатуры я назначил себя временным казначеем, и буду рад принимать пожертвования, ибо в настоящее время я намерен распространить еще миллион экземпляров моего план-проекта для всеобщего сведения.

Разговор продолжался; человек в сером поведал о духе благожелательности, который, с учетом тысячелетней надежды для человечества, [47] распространился во всех странах, – во многом так же, как дух прилежного земледельца, воодушевленный предстоящим посевным сезоном, проводит его по полям вокруг фермы. Доминантная нота, затронутая в его душе, продолжала вибрировать с неослабевающей силой. Он стал удивительно красноречивым, энергично жестикулировал и демонстрировал талант убеждения, способный сокрушить гранитные сердца.

Как ни странно, его слушатель, несмотря свойственное ему на необыкновенное добросердечие, оставался невосприимчивым к подобному красноречию, хотя и откликался на откровенные просьбы. Послушав еще несколько минут с благодушным недоверием, пока пароход швартовался у очередного причала, этот джентльмен с жалостливым и наполовину юмористическим выражением вложил в руки собеседника еще одну банкноту; он был милосердным до конца, даже к восторженным мечтам.

Если пьяница в трезвом состоянии являет собой мрачнейшего из смертных, то энтузиаст в припадке рассудительности становится гораздо менее оживленным. Скажем об этом без предубежденного отношения к его значительно расширившимся познаниям; ибо если душевный подъем был вершиной его безумия, то душевный упадок был крайней степенью его здравомыслия. Судя по всему, нечто подобное происходило с человеком в сером. Общество стимулировало его, одиночество навевало на него летаргию. Как и все закаленные одиночки, он не ощущал бодрящей уверенности в одиночестве, которое налетело на него, как морской бриз из безмерной пустоты. Иными словами, когда он остался наедине с собой, и ничто не могло разбередить его внутреннюю флегматичность, он неосознанно вернулся к своему прежнему облику, – к пассивному спокойствию, состоявшему из печального смирения и сдержанности.

Спустя короткое время он вяло направляется в дамский салон, словно тщится кого-то найти там, но, после нескольких разочарованных взглядов, обращенных в его сторону, опускается на диван с унылым и меланхолически утомленным видом.

На другом конце дивана сидит пухлая и приятная особа, чей вид намекает на то, что если у нее и есть какие-либо недостатки, это может быть все, что угодно, кроме ее превосходного сердца. Судя по ее сумеречному платью, – ни предрассветному, ни предзакатному, – она была вдовой, только что вышедшей из кокона своего траура. Смутно отрешенная, она в благоговейном забытьи смотрит на книгу, где ее палец указывает на XIII главу 1-го послания Коринфянам, к которой недавно обратилось ее внимание после сцены с увещеванием на грифельной доске немого пассажира.

Священная страница более не манит ее взор; но вечером, когда западные холмы озаряются сиянием заходящего солнца, ее задумчивое лицо хранит нежную легкость увещевания, хотя имя учителя уже забыто.

Между тем, лицо незнакомца вскоре привлекает ее взгляд, но не находит отклика. Книга, позабытая в руке из-за ее вопрошающего внимания, неожиданно выскальзывает на пол, но тут же возвращается обратно в руках незнакомца. В этом движении нет навязчивой вежливости, лишь безыскусная отзывчивость. Ее глаза сверкают; очевидно, она больше не является пассивной наблюдательницей. Почтительно склонившись к ней, со сдержанной печалью в голосе, незнакомец шепчет:

– Прошу прощения за вольность, мадам, но в вашем лице есть нечто, странно привлекательное для меня. Можно спросить, являетесь ли вы сестрой Церкви?

– Почему вы…

– Вы могли бы по случаю довериться мне?

– По правде сказать, сэр… как мудро сказано, быть с незнакомцем… с… с совершенным незнакомцем… ну вот, я почти сказала это…

Женщина испытывала неловкость от своей приветливости и слегка отстранилась, хотя ее сердце тянуло ее в обратную сторону; обычная борьба между милосердием и благоразумием.

– Совершенный незнакомец! – с легким вздохом. – Ах, кто из нас не таков? Но мои поиски тщетны; никто мне не верит.

– Вы мне интересны, – с добродушным любопытством сказала женщина. – Можем ли мы как-то подружиться?

– Никто не может подружиться со мной, если не доверяет мне.

– Но я…я доверяю… по крайне мере, до определенной степени. Я хочу сказать…

– Нет, нет, не надо ничего говорить, – вообще ничего. Простите, но я вижу это. Между нами нет никакого доверия. Я глупец, завороженный глупец, искавший его!

– Вы не правы, сэр, – с возросшим интересом отозвалась женщина. – Должно быть, в вашей жизни произошло нечто предосудительное, несправедливо исказившее ваши взгляды.

– То есть, вы доверяете мне? Докажите это. Одолжите мне двадцать долларов.

– Двадцать долларов?

– Ну вот, мадам. Я же сказал: вы мне не доверяете.

Его слова необыкновенно взволновали ее. Она заерзала на месте, как неприкаянная, не зная, куда повернуться. Раз двадцать она пыталась что-то сказать, но умолкала на первом слоге. Отчаявшись наконец, она выпалила:

– Скажите, сэр, зачем вам понадобились двадцать долларов?

– А разве я не… – он посмотрел на ее платье, намекавшее на недавний траур. – Для вдов и сирот, разумеется. Я коммивояжер, собирающий пожертвования на содержание приюта для вдов и сирот семинолов.

– Но почему вы раньше не сказали об этом? – с немалым облегчением отозвалась она. – Бедные души, эти индейцы, как жестоко с ними обходятся! Вот, вот; берите скорее. Жаль, что я не могу дать больше.

– Не печальтесь об этом, мадам, – произнес незнакомец, забрав и сложив банкноты. – Пусть это и незначительная сумма, но… – он достал записную книжку и карандаш, – …в этой графе я запишу сумму, но есть другая графа, где я записываю намерения. Всего доброго; у вас есть доверие. Да, и вы можете обратиться ко мне со словами апостола, обращенными к коринфянам: «Итак, радуюсь, что во всем могу положиться на вас». [48]

– Прошу прощения, сэр, не видели ли вы человека с траурной повязкой, такого печального джентльмена? Странно, куда он мог уйти; я беседовал с ним не более двадцати минут назад.

Эти слова оживленного, краснощекого мужчины в дорожной шляпе с кисточками,