И вот —день, солнце и народ кругом, и в руке невиданная, неслыханная, легендарная штука —пирожное!
Закрыла глаза, открыла. Нет, не сон. Значит — жизнь. Но как все это странно…
Может быть, мы так отвыкли, что и войти в эту жизнь не сумеем…
Первое впечатление от киевского житья-бытья было таково.
Весь мир (киевский) завален, перегружен снедью. Из всех окон и дверей — пар и чад. Магазины на-
биты окороками, колбасами, индюками, фаршированными поросятами. И по улицам, на фоне этих фаршированных поросят — tout Moscou et tout Pe-tersbourg1 .
8
Первое впечатление — праздник.
Второе — станция, вокзал перед третьим звонком.
Слишком беспокойная, слишком жадная суета для радостного праздника. В суете этой тревога и страх. Никто не обдумывает своего положения, не видит дальнейших шагов. Спешно хватает и чувствует, что придется бросить…
Улица кишит новоприезжими. Группы в самых неожиданных сочетаниях: актриса из Ростова с московским земцем, общественная деятельница с балалаечником, видный придворный чин с шустрым провинциальным репортерчиком, сын раввина с губернатором, актерик из кабаре с двумя старыми фрейлинами… И все какие-то недоуменные, оглядываются и держатся друг за друга. Кто бы ни был сосед — все-таки человеческая рука, человеческое плечо здесь, рядом.
Так, вероятно, дружно обнюхиваясь, страдали от качки впервые встретившиеся семь пар чистых с семью парами нечистых в Ноевом ковчеге.
На Крещатике прогуливаются многие без вести пропавшие. Вот общественный деятель, который месяц тому назад говорил мне, раздувая ноздри, что мы не должны уезжать, что мы должны работать и умереть на своем посту.
— А! А как же ваш пост? — неделикатно окли
каю я его.
Он краснеет и решает шутить:
— Слишком испостился я на своем посту, доро
гая! Вот подправлюсь немножко, а там посмотрим.
А глаза бегают, и не видно, в какую сторону они посмотрят…
Суетня на Крещатике. И деловая, и веселая. Посреди тротуара стоит всеведующийи вездесущий журналист Р. и, как хозяин раута, принимающий и провожающий гостей, жмет руки направо и нале-
1 Вся Москва и весь Петербург (фр.).—Ред.
во, кивает головой, особенно уважаемых личностей провожает несколько шагов, другим только фамильярно помашет рукой.
— А! Наконец-то! — приветствует он меня.— Мы
вас ждали еще на прошлой неделе.
— Кто «мы»?
- Киев!
Толпа несет меня далее, и «Киев» кричит вслед:
— Вечером, конечно, у…
Не могу разобрать где.
— Там все ужинаем,—говорит голос рядом.
Это петербургский адвокат, тоже незаметно из
Петербурга исчезнувший.
— Давно вы здесь? Отчего не зашли попрощать
ся, когда уезжали? Мы о вас беспокоились.
Смущенно разводит руками.
— Как-то, знаете, все это так смешно устрои
лось…
Не успеваю кланяться, отвечать на радостные приветствия.
Вот один из сотрудников бывшего «Русского слова».
— Что здесь делается! — говорит он.— Город со
шел с ума! Разверните газеты — лучшие столичные
имена! В театрах лучшие артистические силы. Здесь
«Летучая мышь», здесь Собинов. Открывается каба
ре с Курихиным, Театр миниатюр под руководством
Озаровского. От вас ждут новых пьес. «Киевская
мысль» хочет пригласить вас в сотрудники. Влас До
рошевич, говорят, уже здесь. На днях ждут Лоло.
Затевается новая газета, газета гетмана под редак
торством Горелова… Василевский (Не-Буква) тоже за
думал газету. Мы вас отсюда не выпустим. Здесь
жизнь бьет ключом.
Вспомнился Гуськин: «Жизнь бьет ключом по голове…»
— Киевляне не могут опомниться,—продолжает
мой собеседник.—Сотрудники местных газет при ви
де чудовищных для их быта гонораров, отпу
скаемых приезжим гастролерам, хотят сделать заба
стовку. Гастролеры-то уедут, а мы, мол, опять
потащим на себе воз. Рестораны ошалели от наплы
ва публики. все новые «уголки» и «кружки». На днях приезжает Евреинов. Можно будет открыть Театр новых форм. Необходима также
«Бродячая собака». Это уже вполне назревшая и осмысленная необходимость.
— Я вот здесь только проездом,— говорю я.— Ме
ня везут в Одессу для литературных вечеров.
— В Одессу? Сейчас? Никакого смысла. Там пол
ная неразбериха. Нужно выждать, пока все нала
дится. Нет, мы вас сейчас не выпустим.
— Кто «мы»?
— Киев.
Чу-де-са!
Выплывает круглое знакомое лицо москвички.
— Мы уже давно здесь. Мы ведь киевляне, — за
являет она с гордостью.—У отца моего мужа был
дом вот здесь, на самом Крещатике. Мы самые ко
ренные… Здесь очень недурной крепдешин… Моя
портниха…
— Придете сегодня к Машеньке? — покрывает
москвичку актерский бас.—Она здесь на несколько
гастролей. Дивный кофе… Варят прямо со сливками
и с коньяком…
Пьют, едят, едят, пьют, кивают головами. Скорей! Скорей! Успеть бы еще выпить, еще съесть и прихватить с собой! Близок третий звонок…
Оленушка устроила мне приют у своих подруг. Одна из подруг служила, две младшие еще учились в гимназии.
Все три были влюблены в тенора местной оперы, восторженно клекотали индюшиными голосами и были очень милы.
Жили они во флигеле, во дворе, а двор был весь завален дровами так, что нужно было знать, где проложен фарватер, чтобы, искусно лавируя, добраться до входной двери. Новички в дровах застревали и, выбившись из сил, начинали кричать. Это служило вместо звонка, и девочки спокойно говорили друг другу: «Лиля, кто-то пришел, слышишь? В дровах кричит».
Дня через три после моего водворения во флигель попал в западню кто-то крупный и закричал козлиным воплем.
Лиля пошла на выручку и привела Гуськина. Он так за эти три дня растолстел, что я не сразу его и узнала.
— А я все считал, что вы на вокзале, и искал для
вас помещение.
— Вы думаете, что я четыре дня сижу в буфете?
Ему, очевидно, лень было очень густо врать.
— Так… Приблизительно предполагал. Здесь
надо хлопотать через специальную комиссию, иначе
помещения не достанете. Ну, конечно, если вы сами
попросите и предъявите свидетельство о болезни…
— Да ведь я же здорова.
— Ну, что —здорова! Когда-нибудь, наверное,
корь была. Вам и напишут: «Страдала корью, необ
ходимо крытое помещение». Что-нибудь научное на
пишут. Ну а что вы скажете за Киев? Были на Кре
щатике? И чего здесь так много блондинок? Пусть
мне это объяснят.
— Вам, очевидно, не нравятся блондинки? — хи
хикнула одна из девочек.
— Почему нет, брунетки тоже хороши, не хочу
обижать, но в блондинках есть чего-то небесного,
а в брунетках больше земского. Что-о? Нужно будет
устроить ваш вечер.
— Мы уже условились насчет Одессы.
— Эт! Одесса!
Он загадочно усмехнулся и ушел — пухлый, сонный, масляный.
Вечером встретила Аверченку и рассказала обо всех своих сомнениях насчет Гуськина.
— По-моему, вы не должны с ним ехать,— решил
Аверченко.—Заплатите ему неустойку и развяжитесь
с ним поскорее. Он, по-моему, для организации лите
ратурных вечеров совсем непригоден. Он вам или
дрессированную собаку выпустит вместе с вами, или
сам запоет.
— Вот и я этого боюсь. Но как же быть?
— А вот что: посоветуйтесь с моим импресарио.
Это честнейший малый и, кажется, опытный.
Аверченко, человек очень доверчивый и сам исключительно порядочный, всех считал честнейшими малыми и всю жизнь был окружен жуликами. Но… почему все-таки не посоветоваться?
— Ладно. Пришлите мне вашего красавца.
«Красавец» явился на другой день и развил уди
вительный план:
— Прежде всего не соглашайтесь устраивать
свой вечер в Киеве, потому что это может повредить
моему предприятию с Аверченкой. Один литера
турный вечер —это интересно, но когда литература
начнет сыпаться как горох, так публика разобьется и сборы падут.
— Отлично,— поняла я.— Это вы хлопочете о се
бе. А я вас пригласила, чтобы посоветовать
в моих делах.
— Ав ваших делах, так я вам посоветую очень
хитро. Тут надо поступать непременно очень хитро.
Вы себе поезжайте в Одессу, пусть Гуськин устраи
вает там ваш вечер. Пусть возьмет залу — я вам ска
жу какую,— есть такая в Одессе зала, где никто ни
чего не слышит. Ну так вот, в этой зале читайте
себе один вечер ужасно слабым голосом. Публика,
разумеется, недовольна, разумеется, сердится. А вы
дайте заметку в газеты — у вас ведь, наверное, есть
