тем же самым практическим взглядом он замечал миллионы наполеондоров, [217] которые Жозефина расходовала безо всякого сожаления на свои наряды, украшения, корсажи и шляпки. Это было сравнимо с годовым бюджетом какого-нибудь маленького государства. Наполеон бывал вне себя из-за того, что одно платье, стоившее многие тысячи золотых франков, которое кроилось, шилось, примеривалось и подгонялось в течение недель, служило только для того, чтобы появиться в нем один-единственный раз и выбросить. Жизнь у этих женских «роб» была короче, чем жизнь у бабочек и цветов. Кокетки даже природу готовы перещеголять. Но при этом эти несчастные существа никогда не уверены, что одеты пристойно, в достаточном соответствии с модой, чтобы огорчить конкуренток… Их трагедия в том, что у них всего одна, пусть и очень миленькая, голова и целая дюжина шляп. Бедняжки не знают, какую шляпу надеть первой, чтобы сразить наповал весь мир. Настоящая трагикомедия была в том, что все эти их чудесные одеяния в конце концов делались только для того, чтобы их нетерпеливо сорвали, как какую-то шелуху, разломали, как скорлупу, в стремлении достичь сладкого ядрышка. Однако ядрышко как раз зачастую было намного менее привлекательным, чем вся эта шелковая и бархатная шелуха. Частенько и малость залежалым. Но, когда это видно, обычно уже поздновато отступать.
При всей свой насмешливой критичности Наполеон должен был в глубине души признаться себе, что этот женский парад одевания и раздевания вызывал у него любопытство. Возможно, стоило тратить все эти миллионы на то представление, которое играла для него его Жозефина. Он смотрел на ее пестрые, разноцветные наряды с пренебрежительной гримаской истинного ценителя искусства, который обогатил парижские музеи великолепными картинами художников Ренессанса, отобранными им в Италии, и древними статуями, которые у него хватило ума забрать с собой при бегстве из Египта. Он с любопытством ждал, какого еще эффекта достигнет Жозефина и когда она наконец сама запутается в своих бесчисленных нарядах. Но никак не мог дождаться. Ее кокетливая фантазия была изобретательна. Кровь полинезийских предков проявлялась в ее жадности к ярким краскам.
А теперь она получила императорские возможности… И все птицы, растения и насекомые Мартиники пробудились от своего летаргического сна, ожили и расцвели.
Наполеон очень хорошо помнил, что когда Жозефину еще звали мадам Богарне, все нынешние «номера» ее ревю были не более чем фантазиями, плоскими рисунками на диванах и на стенах ее спальни: фламинго, цветы, гирлянды, амуры и психеи во всевозможных позах… Теперь мечтательница воплотила все это в жизнь.
Нет, Жозефина уже никогда не устанет прихорашиваться, так же, как и он не устанет вооружать армии. Она никогда не перестанет хотеть очаровывать взоры и разбивать сердца, так же, как он — брать крепости и свергать мелких европейских правителей. Каждому — свое.
2
Вот он молчит, не выказывает раздражения, а Жозефина продолжает делать «свое дело». Один день она появляется разодетая, как пава, с широкими складками на юбке, с пышными буфами, переливающимися всеми цветами радуги. Другой раз она выходит гибкая и тонкая, как змея, облитая зеленым атласом с тонкими золотыми полосочками, тоже змеящимися вокруг ее стройного тела. То она появляется в своем салоне, как Венера, сверкая обнаженными плечами и полуголыми смуглыми грудями, тонущими в белоснежном тюле, словно в густой морской пене. То — как живой солнечный закат — в огненных, почти пылающих шелковых лентах, шуршащих, как вечерний ветерок, и колеблющихся, как языки пламени. И сама она горит в них и не сгорает, а губы ее улыбаются. То она выходит пронзительно-черная и загадочная, как ночь, с одним золотым полумесяцем в волосах и с бриллиантовой звездой на груди, а то — серая, как осенний день с единственным кусочком синего неба, отразившегося в ее синих глазах. Когда захочет, она превращает себя в бирюзовый морской залив в скалистых берегах, а когда захочет — в грот с чудесными сталактитами и сталагмитами…
Прически Жозефины тоже меняются, как женские настроения, как цвета ее платьев. Когда она одевается в широкие складчатые наряды, ее волосы бывают собраны в высокую прическу, по моде последних лет Марии-Антуанетты — «куапез а-ля виктуар», прическа победы, как это тогда называлось. А когда она драпируется в синюю греческую тунику с серебряными кистями по моде времен террора, то скручивает волосы в пучок на затылке, как сноп иссиня-черных колосьев. То ее собранные по обеим сторонам лица волосы курчавятся, как тяжелые виноградные гроздья, то они льются из-под золотого обруча на голове двумя ручейками черной туши, стекают по обнаженным плечам и спадают до самого пояса, тоже украшенного золотом и бриллиантами. Так, по крайней мере, она выглядела, когда Наполеон надевал на ее голову корону в Нотр-Даме. Она любила повторять этот момент в своих туалетах и знала, что ему это тоже нравится. Видя ее такой, он милостиво улыбался, чего обычно не делал, какую бы изысканную прическу она бы ни сооружала, как великолепно бы ни наряжалась.
Все прочие ее костюмированные инсценировки на тему цветов и морских волн, утра и вечера, животных и плодов были для него не более чем слишком длинными предисловиями с напыщенными фразами, предшествовавшими содержанию, которое он проглатывал каждый раз с обновленным желанием. В ее великолепной постели, в голубоватой тени шелкового балдахина — там она освобождалась ради него от всей своей фантастической шелухи. Оставалась лишь стройная креолка с дымчато-черными волосами и с шелковой кожей, смуглой, как зрелый миндаль. А ведь она была тем самым экзотическим плодом, который когда-то, в годы робеспьеровского террора, висел над ним высоко, словно на пальме, а он — незначительный офицеришка, к тому же низкорослый, скромно держался в тени и жаждал ее, не имея надежды когда-нибудь прикоснуться. Со всей ее чрезмерной сладостью осеннего плода она лежала сейчас перед ним холеная, щедро любимая и исцелованная и удовлетворяла все его желания, все любовные безумства. Удовлетворяла с той милой улыбкой, которой так основательно научилась у французских женщин, хотя сама не была настоящей француженкой.
Это была самая большая его победа. Намного важнее всех побед, одержанных им на полях сражений. Когда Жозефина делала его счастливым, он говорил ей об этом. Однако у нее для всего этого было всегда одно и то же послесловие — новые туалеты.
Однако даже в величайшем опьянении счастьем Наполеон никогда не терял своего могучего разума. Он наслаждался и присматривался. Ему казалось, что Жозефина холоднее его. Благодаря экзотическому происхождению она должна была бы быть горячее и нетерпеливее его; особенно учитывая, что она уже достигла того возраста, когда женщины хотят
