всё как в городке. Только, конечно, вместо домов корпуса с широкими окнами и фонарями, стекла которых поблескивали на солнце, и потому казалось, что вокруг очень светло и окна, фонари на крышах обмыл ливень.
Намедни Лёдя ходила во дворец профсоюзов на цветочную выставку. Радуясь богатству красок, она любовалась и не могла налюбоваться — цветы, цветы, цветы… Но все-таки больше всего привлекли внимание букеты «Невеста» и «Песня о Родине». Почему? Лёдя смутно догадывалась — к ним прикоснулась мысль, и красота цветов стала совсем другой. Матово-бледные флоксы и георгины, цветы снежной королевы и кружевной дождик в букете «Невеста» были уже не просто цветами — в воображении и впрямь вставал образ невесты в подвенечном наряде. Гладиолусы же, от огненных до нежно-алых в «Песне о Родине» трепетали, как пламя. Это действительно была песня о заветном, осененном стягами…
Нечто похожее на такую красоту было и в том, что видела Лёдя сейчас. Но одновременно с этим оно и таило в себе что-то оскорбительное, чужое.
Вдоль аллеи стояли щиты с лозунгами, диаграммами, портретами передовиков. На одном из них Лёдя узнала отца — официального, сосредоточенного. Она увидела портрет издалека и, пока проходила мимо, не спускала с него глаз, а портрет провожал ее пристальным, серьезным взглядом. «Гордится небось этим? — отгоняя ощущение своей вины, попробовала скептически настроить себя Лёдя.— А подумаешь, невидаль! Знаю теперь, как это делается…»
И вскоре на самом деле всё стало раздражать ее: сажа на листьях лип и на газонах, шарканье ног по асфальту, тяжелая походка рабочих, их шутки, адресованные отцу, но относившиеся к ней, сам отец, который нарочно мало обращал на нее внимания, серые стены заводских корпусов и стекла в окнах, переливавшиеся радугой от масла и пыли.
В цехе же вообще преобладало два цвета — черный и красный, а кое-где даже один черный. Густо-черной была под ногами земля — жирная, липкая; пыльно-черными были задымленные стены, балки, краны. А красное — только пламя, бушевавшее в плавильной печи и вагранке.
Кашина, который принимал всех новичков лично, они нашли в кабинете. Поставив одну ногу на стул, тот с безучастным лицом слушал кого-то по телефону и, не спеша, подписывал бумаги. Заметив Михала, механически кивнул головой, но, скосив глаза больше, увидел Лёдю и заметно просветлел.
— Передай, что я, кроме барабана, еще кое-что сделал и делаю,— сказал он с достоинством в трубку, привычным жестом положил ее на рычаг и повернулся к Лёде.— Не поступила, значит? Жаль. А мой шалопай пробил, как говорится, стену лбом.
— А мне вот не удалось,— с вызовом сказала Лёдя, хоть в голосе Кашина не было и намека на насмешку.
Начальник цеха изучающе посмотрел на девушку и погладил значок автозаводца на отвороте пиджака. Переступив с ноги на ногу, Михал кашлянул, как бы напоминая дочке, где она находится.
— Не весь свет что в окне,— не дал он продолжать Лёде, которая могла под горячую руку нагородить невесть что.
Кашин по кругу большим и указательным пальцем вытер рот. Видя покладистость Михала и тешась Лёдиной дерзостью, не отказал себе в желании подтрунить над девушкой.
— Та-ак… А почему же не удалось?
— Она у нас приболела немного, — опять посчитал необходимым вмешаться Михал, зная, что после истории в термообрубном начальник цеха тоже заводится, как говорят, с полуоборота.
— Не повезло, значит? — спросил тот с видом человека, которому многое дозволено и должно сходить с рук.
Краска бросилась в лицо Лёди.
— Не повезло! Но я, кстати, с вашим Севой знакома,— ни с того ни с сего сказала она, не сдерживая себя.— Прекрасно знакома. Мы ведь учились вместе!
— Я передам ему,— перебил ее Кашин, догадываясь, о чем Лёдя собирается говорить.— Хотя, по-моему, тебе не стоит задираться. Ей-ей! Зависишь всё-таки ты от меня, а не я от тебя. Вот и у отца спроси.
— А я полагала, что это не имеет значения.
— Ого! — холодно удивился Кашин. — Полагала, располагала. Это интересно уже. Но я на всякий случай предупрежу тебя: работать в нашем цехе тяжелее, чем в других…
— Выйди пока отсюда, дочка,— велел Михал, довольный ею в душе.
Когда он, наконец, появился в коридоре, Лёдя, напрягшаяся как струна, с решительным бледным лицом ожидала его. Михал положил руку ей на спину.
— Так не начинают, Ледок. Нельзя ни с того ни с сего набрасываться на человека. У каждого самолюбие. Да он и старше. Когда ты под стол пешком ходила, отрядом командовал. Бери теперь лопату да иди в подвал. Если, конечно, справишься…
— Вы не бойтесь, тятя,— ответила она неожиданно спокойно и жестко. — Я сейчас работать буду. Назло буду! И мне, раз на то пошло, всё нипочем...
4
Опасаясь поскользнуться и упасть, Лёдя спустилась в подвал по сходням, как спускалась вчера, когда после беседы с Кашиным знакомилась со своей работой. На нее дохнуло жаром, парностью, терпким запахом формовочной земли и остывающего чугуна. В подвале горела одна большая и несколько маленьких электрических лампочек, но стены, эпрон-конвейер и транспортеры над головой темнели, как во мгле. А может, тут и действительно стояла мгла от испарений и пыли.
Смена еще не начиналась. С чувством тоски Лёдя обошла подвал, подержала в руках лопату, ломик, с которыми ей придется иметь дело, и вдруг увидела женщину. Та сидела на ящике, задумчиво подперев голову руками.
— Добрый день,— поздоровалась Лёдя.
Женщина встрепенулась. Из-под низко повязанного платка глянули живые, насмешливые глаза.
— Работать сюда? — спросила она недоверчиво.
— Ага.
— Ну-у? И не страшно? Тут ведь редкие мужчины выдерживают.
— А вы тогда как?
— Только мы, имей в виду, и можем…
Вверху ожили транспортеры, затарахтели, заворчали бегуны. Загудело в бункерах, и Лёдя не дослышала конца фразы. На голову, на плечи посыпались комочки земли. Женщина еще говорила что-то, но Лёдя, видя, как та шевелит губами, уже не разбирала ни слова.
Желая, видимо, все же успокоить новенькую, женщина ободряюще кивнула ей и пошла в другой конец подвала. Не зная зачем, вслед за ней подалась и Лёдя. «Что же это на самом деле такое?! — с отчаянием подумала она.— Мама моя, мама!»
Вскоре из люка по наклонной решетке на эпрон-конвейер с грохотом посыпались отливки — пепельные, шероховатые, кое-где еще красные, как недотлевшие уголья.
И только по грохоту, что издавали они, падая на конвейер, который нес их куда-то в темный
