открыл калитку.
Собака кинулась за Юрием, но Лёдя успела перехватить ее и успокоить. Ночь была лунная, полная рассеянного мерцающего света. В белом маркизетовом платье с легкой шалью в руке, Лёдя и до этого казалась призрачной. Когда же она наклонилась к Полкану и снизу вверх глянула на Юрия, в глазах ее полыхнул зеленоватый, совсем русалочий свет.
Чувствуя, что растет желание дотронуться до девушки, Юрий подождал, пока та выпрямилась, и осторожно взял ее за руки выше локтей. Она не отстранилась, а, наоборот, подалась к нему, немного испуганно глядя на Юрия. Он бережно притянул ее к себе и, видя сияющие глаза, поцеловал в губы. Поцелуй ожег его, и горячая волна ударила в голову.
Думая, что они балуются, Полкан присел, гавкнул и поднялся на задние лапы. Лёдя ойкнула и, боясь, что он запачкает платье, отступила, замахала руками.
— Пошел, дурной! — крикнула она грудным, счастливым голосом.— Знаешь, Юра, у нас зайчонок рос. Так он его однажды чуть не слопал. Вот дурной!
Они прогнали Полкана во двор и закрыли калитку. Собака повизгивала, скребла лапой, а Юрий и Лёдя, забыв про нее, долго, неумело целовались.
В первый же выходной они встретились возле Дворца культуры. Там шла «Весна на Заречной улице» и были танцы. Смотреть знакомую картину или идти танцевать не хотелось. Да и на душе у Лёди было скверно. Во всем, решительно во всем ей виделось обидное, а в каждом человеке — обидчик. Она и на свидание пришла с затаенным намерением поссориться с Юрием. «Пусть не слишком воображает!..»
Юрия тоже точило чувство вины. Было неловко смотреть на Лёдю — ссутулившуюся, с какими-то нарочитыми, скованными движениями.
Не берясь за руки, они побрели вдоль ограды, за которой темнел молодой парк Дворца культуры. Вышли на Могилевское шоссе, постояли на мостике, провожая глазами довольно частые машины и жмурясь от ослепительного света фар.
— Ну, как ты? Рад, что приняли? — не вынесла молчания Лёдя.
— Ты спрашиваешь, вроде я виноват, что буду учиться,— сконфузился Юрий.
— А ты полагаешь: я виновата, что не буду?
— Откуда ты взяла?
— Я вижу.
— Неправда…
Стоять на мостике, где их то и дело освещали быстрые, пронзительные лучи, было неприятно, и они по обочине поднялись на пригорок.
Здесь уже по обе стороны шоссе росли белостволые шепотливые без ветра березки. Пахло асфальтом, резиной и этими молодыми березками, которые напоминали весну, первые кучевые облака.
— Я не знаю, что мне делать? — пожаловалась Лёдя, улавливая родной запах берез.— Не думай, что я чураюсь черной работы. Я не белоручка. Но разве так необходимо?.. Всё, что я знала, чем жила, теперь лишнее. Я думать, например, привыкла и не могу без этого. А к чему в подвале мои думы!
Юрий снова почувствовал вину перед Лёдей, но вместе с тем и желание покровительствовать ей.
Они остановились и посмотрели назад.
Россыпь золотых огней мерцала далеко перед ними. Туда бежала серая лента шоссе, лоснившегося, как после дождя, и обрывалась подле темных очертаний домов и деревьев.
А огни сверкали, трепетали, озаряя больше небо, чем землю. И от них над заводом и автогородком вставало голубое туманное сияние, в котором справа, похожие на облака, поднимались клубы пара.
— Ты все преувеличиваешь,— начал Юрий, понимая, что обязательно нужно сказать что-то умное.— Я бы всех заставил какое-то время заниматься физическим трудом. Пусть попотели бы…
— На словах мы все прыткие.
— Конечно, учиться лучше. Однако не большое счастье и институт…
От какого-то сладкого чувства он передернул под рубашкой спиною и вынужден был сделать усилие, чтобы не улыбнуться. Уверенный, что Лёдя примет это благосклонно, как никогда раньше, по-мужски привлек ее к себе и поцеловал в середину губ.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
В конце августа Сосновские вернулись с дачи в город. Юрию необходимо было раздобыть еще чертежную доску, купить готовальню, логарифмическую линейку, а Леночке и Соне — «Школу игры на фортепиано», «Сольфеджио».
В квартире, где все лето господствовал скучный, нежилой порядок, сердито загудел пылесос. Довольная, что муж с утра до вечера на заводе, Вера с домработницей взялись мыть окна, снимать с мебели чехлы, вешать занавески, натирать паркет, расстилать ковры, расставлять безделушки на прежние места. Вконец уморившись за день, Вера, однако, снова и снова с тряпкой в руках обходила комнаты, в каждой садилась где-нибудь, придирчиво осматривая все еще раз, и обязательно что-нибудь находила: неровно повешенную картину, плохо протертое стекло, нитку на ковре.
Первого сентября, когда все еще спали, она тихо собралась и поехала на рынок. Цветов было так много, что их продавали и перед входом. Белые, пунцовые, голубые, они пестрели всюду: колыхались в руках у торговок, которые нарочно, чтобы цветы выглядели свежее, встряхивали их, стояли на земле в ведрах с водой, в больших корзинах.
У одной морщинистой бабуси Вера выбрала два одинаковых букета дочерям и, поторговавшись, заплатила деньги. Приняла за хорошее предзнаменование, что старушка поплевала на деньги и, будто поливая с руки водой, покропила над оставшимися цветами: Вера была первой покупательницей.
Леночке с Соней идти в музыкальную школу нужно было позже, чем Юрию в институт, и, вернувшись домой, все внимание Вера отдала сыну.
Юрия тяготили и хлопоты матери и ее чрезмерное внимание. Он хмурился, с досадой отмахивался от сестер, прыгавших, как вокруг именинника, и пристававших с глупыми вопросами. В новых синеньких платьицах с кружевными воротничками и манжетами, с большими белыми бантами на головах, они были схожи с нарядными куклами. И, завтракая, Юрий хотел лишь одного — как можно скорее вырваться из дому. Но, как на грех, явилась Кашина — ей почему-то срочно понадобилось разменять деньги — и завела с ним длинный пустой разговор, внимательно и придирчиво оглядывая с ног до головы.
С облегчением Юрий наконец взял чемоданчик с учебниками, хлопнул дверью и, хотя зная, что мать следит за ним из окна, не оглядываясь, заторопился к трамвайной остановке.
Чувство свободы и прилива сил распирало Юрия. Школа, диктанты, классные руководители, надоедливый, как манная каша, дневник — всё осталось за плечами. Впереди были институт, лекции, студенческая независимость. Теперь он займет иное место даже в семье. Бессмысленной станет мелочная опека матери, отчим не отважится уже, как мальчишке, делать замечания. Он студент и сам себе хозяин! Как это великолепно!
Трамвай миновал чистый, без подлеска, бор, городок тракторного завода, где на площади и улицах росли еще сосны с бронзовыми, по-лесному стройными стволами. В
