то его поддерживают порою питательными ваннами, которые сквозь кожу проникают до источников жизни.
Г. Л'Амбер обращался со своим носом, как с больным, которого следует питать отдельно и во что бы то ни стало.
Он заказал для него особую серебряную позолоченную ванночку! Шесть раз в день он терпеливо погружал и держал его в ваннах из молока, бургонского вина, жирного бульона и даже из томатного соуса.
Тщетные старания! больной выходил из ванны таким же бледным, таким же худым и таким же жалким, каким и входил.
Казалось, всякая надежда была потеряна, как однажды г. Бернье ударил себя полбу и вскричал:
— Мы сделали огромную ошибку! Чисто школьнический промах! И все я!.. и именно, когда этот факт столь блистательно подтвердил мою теорию... Нет сомнения, овернец болен, и чтобы вы выздоровели, надо вылечить его.
Бедный Л'Амбер рвал на себе волоса. Теперь он сожалел, что выгнал Романье из дому, отказал ему в помощи, и забыл даже спросить его адрес! Он воображал, как бедняга томится теперь на жалкой подстилке, без хлеба, без ростбифа и шато-марго. При этой мысли его сердце разрывалось. Он разделял страдания несчастного наемника. В первый раз в жизни он был тронут несчастием ближнего.
— Доктор, милый доктор, — вскричал он, пожимая руку г. Бернье, — я готов отдать все мое состояние за спасение этого честного малого.
Пять дней спустя болезнь все еще не уступала. Нос, между тем, превратился в гибкую кожицу, которая уже плющилась под тяжестью очков, как явился г. Бернье и объявил, что нашел овернца.
— Победа! — вскричал г. Л'Амбер.
Хирург пожал плечами и отвечал, что ему победа кажется по меньшей мере сомнительной.
— Моя теория, — сказал он, — вполне подтвердилась, и как физиолог, я совершенно удовлетворен; но как врач, я желал бы помочь вам, а состояние, в котором я нашел этого несчастного, почти безнадежно.
— Но, милый доктор, вы спасете его!
— Во-первых, он не мой пациент. Он принадлежит одному из моих собратий, который изучает его не без любопытства.
— Нам его уступят! если потребуется, мы его купим.
— Что вы говорите! Доктора не продают своих больных. Они порой их убивают в интересах науки, чтоб поглядеть что у них внутри. Но делать их предметом торговли, — фи, никогда! Быть может, мой друг Фагатье и уступит мне вашего овернца, но бедняга очень болен и в довершение всего, у него такое отвращение к жизни, что он не хочет лечиться. Он выбрасывает все лекарства. Что касается пищи, то порою он жалуется, что мало дают и с криком требует полной порции, порой же отказывается от того, что дают, и хочет умереть с голоду.
— Но это преступление!.. Я с ним поговорю... Я ему объясню с нравственной и религиозной точки зрения. Где он?
— В Hotel-Dieu, в зале святого Павла, No 10.
— Вы в карете?
— Да.
— Так едем. Ах, негодяй, он хочет умереть. Иль он не знает, что все люди братья?
VI.
История пары очков и последствия насморка.
Никогда ни один проповедник, никогда ни Боссюет, ни Фенелон, никогда ни Массильон, ни Флешье, никогда даже сам г. Мермилло не расточали с кафедры одновременно и более сильного и более душеспасительного красноречия, как г. Альфред Л'Амбер у изголовья Романье.
Он обратился сперва к разуму, затем к совести и наконец к сердцу больного. Он употребил в дело и мирские, и духовные средства; он ссылался на тексты писания и на философов. Он был могуч и кроток, свиреп и любвеобилен, логичен, уветлив и даже забавен. Он доказал ему, что самоубийство самое отвратительное из преступлений; что надо быть через-чур трусом, чтоб насильственно прибегать к смерти. Он даже отважился на метафору столь же новую, как и смелую, сравнив самоубийцу с дезертиром, который оставляет свой пост без позволения капрала.
Овернец, ничего не евший уже двадцать четыре часа, казалось был неколебим. Он был неподвижен и упрям перед смертью, как осел перед мостом. На самые доказательные доводы он отвечал с бесстрастной кротостью:
— Не стоит труда, г. Л'Амбер; на свете слишком много нищеты,
— Ах, друг мой, бедный мой друг! да нищета божественное учреждение. Она нарочно создана ради того, чтоб возбуждать милосердие в богатых и покорность в бедных.
— Богатые? Я просил работы, и все мне отказывали. Я просил милостыни, а меня стращали городовым.
— Отчего же вы не обратились к вашим друзьям? Например, ко мне, я вам желаю всего хорошего; ко мне, в чьих жилах есть и ваша кровь.
— Вот еще! Чтоб вы еще раз велели вытолкать меня за дверь?
— Моя дверь, как и мой кошелек, будут всегда открыты для вас.
— Дай вы мне тогда всего пятьдесят франков, чтоб купить подержанную бочку!
— Но, животное!.. но милое мое животное, хотел я сказать... позволь мне запросто побранить тебя, как в те времена, как ты разделял со мною стол и ложе! я тебе дам не только пятьдесят франков, но тысячу, две, десять тысяч! я готов разделить с тобою все мое состояние... разумеется, по мере нужд каждого из нас. Ты должен жить, ты обязан быть счастлив! Теперь возвращается весна с кошницами цветов и нежным щебетаньем птиц в садах. Неужто ты решишься покинуть все это? Подумай о горе твоих честных родителей, старого отца, который ждет тебя домой; о твоих братьях и сестрах. Подумай о матери, мой друг. Она не переживет тебя. Ты всех их увидишь! Или, нет; ты останешься в Париже, на моих глазах, в самой близкой со мною дружбе. Я желаю, чтоб ты был счастлив, чтоб у тебя была славная женушка, чтоб ты стал отцом двух, трех хорошеньких ребятишек. Ты улыбаешься? Покушай же супу!
— Благодарю вас, господин Л'Амбер. Не надо мне супу. Много на этом свете нищеты!
— Но ведь я божусь же тебе, что твои черные дни прошли!
