— Скорей! Скорей, господин Пипле! Поднимитесь наверх… И не мешкая!
— Голос этот мне незнаком, — проговорил Альфред Пипле после минутного размышления.
И он уронил на колени левую руку с надетым на нее сапогом, который тачал.
— Господин Пипле, да поторапливайтесь же! — настойчиво повторил все тот же голос.
— Нет, голос мне положительно незнаком. Он принадлежит мужчине, и человек этот зовет меня… я могу это точно утверждать. Однако это еще не резон для того, чтобы я покинул швейцарскую… Оставить ее без присмотра… бросить ее в отсутствие своей супруги… Никогда! — решительно воскликнул Альфред. — Никогда!!!
— Господин Пипле! — еще настойчивее прозвучал голос. — Да поднимитесь же быстрей… Госпоже Пипле дурно!
— Анастази!.. — завопил Альфред, вставая со стула.
Потом он вновь опустился на место и сказал самому себе: «Да, я просто малое дитя… ничего такого быть не может, моя жена вот уже час, как ушла из дома! Впрочем, она ведь могла и вернуться, а я того не заметил? Правда, это не в ее правилах, но я вынужден признать, что такое возможно».
— Господин Пипле, да поднимитесь же, наконец, я держу вашу супругу в объятиях!
— Как?! Моя жена в чьих-то объятиях! — воскликнул г-н Пипле, мигом вскочив с места.
— Один я не в силах распустить шнуровку на корсете госпожи Пипле! — продолжал незнакомый голос.
Слова эти произвели на Альфреда почти магическое действие, он побагровел — все его целомудрие возмутилось.
— Незнакомый и отвратительный голос утверждает, будто собирается распустить шнуровку на корсете моей Анастази! — завопил он. — Я протестую! Я запрещаю это делать!
И привратник опрометью кинулся вон из швейцарской; однако на пороге он остановился.
Господин Пипле находился теперь в одном из тех ужасных, прямо-таки критических и необычайно драматических положений, которые нещадно эксплуатируют поэты. С одной стороны, долг удерживал его в швейцарской, с другой стороны, целомудрие и супружеская привязанность властно призывали его подняться на верхние этажи дома.
Он все еще пребывал в ужасном замешательстве, когда снова послышался роковой голос:
— Стало быть, вы не идете, господин Пипле?! Тем хуже… Я разрезаю шнуровку, правда, закрыв при этом глаза…
Эта новая угроза заставила привратника решиться.
— Сударь! — крикнул он и, не помня себя, выбежал из швейцарской. — Заклинаю вас честью, суддаррь, не разрезайте шнуровку. Не прикасайтесь к моей супруге… Я уже поднимаюсь к вам…
И Альфред устремился вверх по темной лестнице, в смятении позабыв запереть дверь в швейцарскую.
Как только он покинул свое убежище, какой-то человек быстро вошел туда, схватил со стола сапожный молоток, вскочил на кровать и с помощью заранее приготовленных четырех кнопок прикрепил кусок картона, который был у него в руках, к стене — в глубине алькова, где стояло ложе г-на Пипле; после чего незнакомец скрылся.
Все это он проделал так ловко, что привратник, который почти тотчас же вспомнил, что оставил дверь в швейцарскую отпертой, быстро спустился по лестнице, запер дверь, положил ключ в карман и снова поднялся наверх, даже не заподозрив, что кто-то посторонний входил в его жилище. Приняв все эти меры предосторожности, Альфред вновь устремился на помощь Анастази, крича во всю мочь.
— Суддаррь, не разрезайте шнуровку… я уже поднимаюсь… я уже тут… и я поручаю мою супругу вашему чувству приличия!
Однако почтенному привратнику предстояло в тот день переходить от удивления к изумлению.
Едва он успел снова преодолеть первые ступеньки лестницы, как услышал голос жены, причем доносился ее голос не с верхнего этажа, а из крытого прохода.
Еще более визгливо, чем обычно, Анастази кричала:
— Альфред! Зачем ты ушел из швейцарской! И где ты только шатаешься, старый волокита?
Как раз в эту минуту г-н Пипле собирался ступить правой ногой на площадку второго этажа; он просто окаменел, повернул голову и, глядя вниз вдоль лестницы, разинул рот, вытаращил глаза, а его нога так и застыла в воздухе.
— Альфред!!! — опять послышался голос г-жи Пипле.
— Анастази стоит внизу… стало быть, она не была наверху и ей там не стало дурно!.. — пробормотал г-н Пипле, послушно следуя своей твердой и неумолимой логике. — Но тогда… кому же принадлежал этот не знакомый мне мужской голос? Кто угрожал распустить шнуровку на ее корсете? Значит, то был какой-то обманщик? Значит, он жестоко играл моею тревогой?.. Но какую он преследовал цель? Нет, тут происходят совершенно невероятные вещи… Не важно! «Исполняй свой долг, и будь что будет…» Сейчас я отвечу моей супруге, а потом поднимусь до самого верха, проникну в эту тайну и разберусь, чей же это был голос.
Не на шутку встревоженный, г-н Пипле спустился по лестнице и оказался лицом к лицу со своей женой.
— Так это ты?! — вырвалось у него.
— Конечно, я, а кто же еще?! Кто, по-твоему, это мог быть?
— Так это ты? Зрение меня не обманывает?
— Вот оно как?! Да что, собственно, тут происходит? Почему ты вытаращил на меня глазищи? Глядишь с таким видом, будто хочешь меня проглотить!..
— Дело в том, что твое присутствие позволяет мне понять: здесь такое… такое творится…
— Что еще здесь творится? Послушай, дай-ка мне лучше ключ от швейцарской! И почему ты оставил ее без присмотра? Я возвращаюсь из конторы дилижансов, уходящих в Нормандию, а ездила я туда в фиакре — отвозила чемодан господина Брадаманти, он почему-то не хочет, чтобы знали о том, что он нынче вечером уезжает, а этому негоднику Хромуле он не верит… и правильно делает!
Произнеся эту фразу, г-жа Пипле взяла из рук мужа ключ, отперла швейцарскую и вошла туда; ее супруг плелся следом. Не успела достойная чета уйти с лестницы, как некий человек осторожно спустился вниз и быстро прошмыгнул незамеченным мимо швейцарской.
То был владелец мужского голоса, который вызвал столь сильное беспокойство у Альфреда Пипле.
Господин Пипле тяжело опустился на стул и с волнением проговорил:
— Анастази… мне что-то не по себе; здесь такое… такое происходит…
— Ну вот, опять ты заладил свое; но ведь всегда и везде что-нибудь да происходит! Что это с тобой? Ну-ка, рассказывай… Смотри, да ты весь в поту, вымок до нитки… Ты что, камни таскал?.. Господи, ведь с него, с моего старичка, пот просто льет!
— Да, я вспотел, как в бане… и тому есть веская причина… — С этими словами г-н Пипле провел ладонью по вспотевшему лицу. — Потому как тут происходят такие вещи, что и свихнуться недолго…
— Ну что там еще? И никогда-то ты не можешь посидеть спокойно. Все время носишься как угорелый, а ведь тебе надо было только тихо-мирно сидеть на стуле да присматривать за швейцарской.
— Анастази, вы просто несправедливы ко мне… когда говорите, что я мечусь как угорелый. Если я и мечусь… то ведь из-за вас.
— Из-за меня?!
— Вот именно… Я старался предотвратить оскорбление, после которого мы бы оба краснели и рыдали… Я покинул свой пост, который полагаю столь же священным, как будку часового…
— Мне хотели нанести оскорбление? Мне?
— Нет, не то чтобы вам… коль скоро оскорбление, которым вам угрожали, должно было совершиться где-то там, наверху, а вас, оказывается, и дома не было… но только…
— Шут меня побери, если я хоть что-нибудь понимаю из того, что ты мне тут поешь! Послушай, Альфред, да ты и впрямь голову потерял… Видишь ли… я начинаю думать, что на тебя помрачение нашло… словно тебя по голове чем-то огрели… и всему виною — этот негодяй Кабрион, разрази его господь!.. После его давешней шутки я тебя не узнаю, вид у тебя какой-то пришибленный… Неужели этот изверг всю жизнь будет для нас кошмаром?
Не успела Анастази произнести эти слова, как произошло нечто невероятное.
Альфред по-прежнему сидел на стуле, повернув голову к алькову, где стояла его кровать.
Швейцарская была освещена тусклым светом зимнего дня и неярко горевшей лампой. И вот, в бликах этого неясного света, г-ну Пипле — в ту самую минуту, когда его супруга произнесла имя Кабриона, — показалось, что в полутемном алькове возникло неподвижное и насмешливое лицо живописца.
Да, то был Кабрион в своей остроконечной шляпе: длинные волосы обрамляли его худое лицо, на губах играла дьявольская улыбка, подбородок его украшала козлиная бородка, а взгляд, как всегда, завораживал…
И тут г-ну Пипле показалось, ему вдруг почудилось, что он бредит; Альфред провел рукою по глазам… он решил, что стал жертвой миража…
Но то был не мираж…
То, что ему представилось, было суровой действительностью.
Перед ним было ужасное видение! Туловище отсутствовало, виднелась лишь одна голова — ее живое воплощение возникло в полутемном алькове…
При виде этой головы г-н Пипле резко откинулся на стуле и замер, не произнеся ни слова; он только поднял правую руку и указывал испуганным жестом на жуткое видение, так что, когда г-жа Пипле повернулась к мужу, чтобы понять причину его испуга, она, несмотря на свою обычную выдержку, также испытала страх.
