евреев был выбор? Снова заварили большой горшок жидкого цикория, забелили его козьим молоком, приправили леденцовым сахаром, подали французам и молчали. Возмущались только женщины из бедных домов. Ведь они привыкли пить цикорий с молоком только раз в год, в Пятидесятницу после молитвы, с масляным печеньем. [311] Они не могли простить французам такую роскошь, пожимали плечами и ругались:
— Странная нация, чтоб она сгорела! У них каждый день Пятидесятница.
Немногочисленные люди, сидевшие за столом, рассмеялись. И снова воцарилась тихая печаль, вызванная намеком реб Шнеура-Залмана… Пара дальних родственников, с большим трудом добравшихся на помолвку из наполовину захваченной французами местности, тоже подтвердила, что французы очень любят радости этого мира, Господи, спаси и сохрани. Они бы хотели каждый день есть белые булки. Ржаной хлеб и русскую водку они не уважают. Предпочитают еврейское изюмное вино. А пьют они его не перед едой, не между блюдами, а обязательно сразу же после обеда и после ужина. Это у них своего рода закуска, как у нас цимес…
От разговора о французских армиях перешли к самому Бонапарту. Рассказывали, что это человек, который все делает наоборот. Днем он спит, а ночью бодрствует. Утром ест мясное, вечером молочное, а проснувшись посреди ночи, снова требует мясного… Он не боится скакать верхом на коне, когда пушки стреляют прямо в него, но боится кошек. Там, где он останавливается переночевать, его егеря отстреливают всех окрестных кошек. Слыханное ли дело, чтобы император боялся кошек?! Помимо этого, судя по его победам, можно было бы подумать, что он прямо великан наподобие Ога, царя Васанского, [312] а оказывается, он совсем маленький, с брюшком. Если бы не шапка и не высокие каблуки, он казался бы еще меньше. На коне он еще выглядит как генерал, но как только ставит ногу на землю, то нет уже никакого генерала и никакого императора. Чтобы поговорить с самым мелким офицером, ему приходится задирать голову. Да, а прежде чем работать, он раскладывает игральные карты. Кладет и считает, считает и кладет. Потом он усаживается и целыми часами напролет колет карту булавками. Колет, злится и разговаривает сам с собой. И в этом-то и состоит вся работа, которой он занимается. Без этого, говорят, его генералы не могут ничего поделать… По отношению к пленным, которых к нему приводят, он бывает иногда слишком зол, а иногда слишком добр. Вот намедни повезло одному еврею из Алкеников, [313] что под Вильной. Его схватили рядом с лагерем французов, когда он считал лошадей и пушки. Когда его хотели расстрелять, он кричал «Слушай, Израиль», пока над ним не сжалились и не отвели его к Бонапарту. Он, французский царь, говорят, набросился на этого еврея и велел перевести для него такие слова: «Ведь я, Бонапарт, для вас, евреев, хотел отстроить разрушенный Храм, и я же собрал у себя в Париже Синедрион, как когда-то в Эрец-Исроэл, и я же, войдя со своими войсками во Франкфурт-на-Майне, велел разрушить ворота Еврейской улицы и освободил всех евреев… А ты, такой-сякой, против меня! Ты подсматриваешь за моими войсками и выдаешь меня!.. Ты заслуживаешь того, чтобы я тебя повесил прямо на месте, но я, Бонапарт, царь Франции, ничего тебе не сделаю. Иди себе подобру-поздорову, расскажи об этом своим братьям и больше не греши!»
Реб Шнеур-Залман при последних словах сильно побледнел. Недопитый шкалик задрожал в его руке, и он медленно поставил его на стол.
— Где это наш Мойше? — тихо спросил он своего сына Дова-Бера, отца только что помолвленной невесты. — Мне необходимо сейчас же переговорить с ним. Я что-то не вижу его за столом.
Через минуту реб Шнеуру-Залману сказали, что Мойшеле четверть часа назад ушел из дома. Эстафетой из штаба его вызвали к генералам борисовского полка Ульянову и Небрасскому.
Глава восемнадцатая
Доносчик на допросе
1
Нельзя сказать, что Шнеуру-Залману было очень приятно, что его сын Мойшеле покинул дом посреди помолвки своей родной племянницы и уехал к русским генералам, не спросившись у него… Если бы он, реб Шнеур-Залман, однажды не поймал его раз за чтением Евангелия, он бы, может быть, счел для себя даже почетным, что такие «большие господа» водят дружбу с его талантливым сыном и вызывают его к себе, как своего человека. Особенно в такое беспокойное время, когда помощь иноверцев может не сегодня-завтра оказаться крайне необходимой.
Не в первый раз Мойшеле вызывали в штаб русского полка, поэтому можно было предположить, что на этот раз он не хотел устраивать ненужного шума, когда дом полон людьми, а его престарелый отец во главе стола празднует помолвку своей внучки. И тем не менее этот его тихий уход из дома оставил какой-то странный привкус. Если бы кто-то другой из сыновей ребе поступил так, это не вызвало бы у реб Шнеура-Залмана ни тени подозрения. Но именно то, что он однажды поймал своего младшенького за Евангелием, вызывало у него сейчас мысль, что его талантливый сын слишком много вещей делает под свою ответственность, и всегда так потаенно, так скрытно… Не был ли и сегодняшний его уход из дома связан с его прежней дружбой с девицей-христианкой в доме прокурора Обольянинова, в Петербурге? Ведь Мойшеле сам ему признался, что русское Евангелие когда-то подарила ему Катерина Обольянинова. Одно преступление всегда влечет за собой другое. [314] То, что Мойшеле изучил русский язык и читал неподобающие книги, привело к тому, что он сдружился с русскими генералами, а это, в свою очередь, к тому, что он перевел для них предсказание своего отца, сделанное реб Шнеуром-Залманом в петербургской тюрьме. Теперь следствием этого было уже то, что от имени ребе рассылались письма к его приверженцам в разных местах с призывом помогать русской армии «всем, чем можно», а также «необходимыми сведениями…».
И вот, как рассказывают за праздничным столом, такое помешивание в кипящем котле войны уже привело нескольких его хасидов в Минской и в Витебской губерниях к реальной опасности для их жизней… И именно сейчас, когда так необходимо, чтобы его талантливый сын Мойшеле находился здесь, чтобы можно было предостеречь его от подобных поступков, его как раз не оказалось дома. Снова он отправился к большим господам, которые убеждают его… Бог знает, в чем они его убеждают!
Внезапное беспокойство реб Шнеура-Залмана перешло в глубокое горе, острое, как зубная боль. Беспомощный и бледный, он крутился на своем почетном месте, а потом, не выдержав, шепнул на ухо своему шурину
