прискорбно, несколько оглушенный спиртным. И вот полились бессвязные речи о первом, видимо, в его жизни тяжком потрясении. Его сыночек! Его сыночек! Горе! Горе! Опустошенный до самого дна, он, судя по всему, задался вопросом (как задавались в старину «согрешившие» против своей веры) о духовной и этической связи всех его прошлых поступков с ним самим, его детьми, женой, жизнью, силами, властвующими над мирозданием. Возможно – так он мне заявил с полными слез глазами, – не столь уж надуманна теория о поведении и моральных обязательствах перед другими людьми во времена экономических или общественных бурь, которой придерживаются ныне столь многие. Возможно, существует если не божество, то нечто иное, некое химическое или психическое равновесие, сокрытое во всех вещах и ответственное за мировой порядок – или необходимость такового. И способно ли оно наказать за отступничество кармическим воздаянием – причем здесь и сейчас, а не впоследствии? Говоря иными и более простыми словами Господа: «Мне отмщение, и Аз воздам».
Безусловно, из любого поступка проистекает импульс или побуждение к таковому. Но куда именно он направлен? И сумма, и сущность многих нелицеприятных поступков может привести к выводу о нелицеприятности тебя самого или других – если рассуждать здраво. Я готов это признать, был готов и тогда. Однако не было у меня желания признавать, что именно человек, неприкаянный и одинокий, столь глубоко и неразрывно укорененный в тех силах, что вызвали его из небытия и при этом движут им столь механистически, несет всю полноту ответственности за то, что он делает, чувствует, к чему стремится. А может, в ответе жизнь? Бог? Электроны? Протоны? Собственно электричество? Почему нет? Как видите, меня потянуло в механицизм и бихевиоризм. Тем не менее самоуничижительность нынешнего его настроения не вызвала у меня ни сочувствия, ни уважения. Не то чтобы я так уж сильно его винил, однако, безусловно, с глубоким презрением отнесся к столь малодушной перемене настроения, вызванной взаимодействием разнонаправленных сил, химических эманаций и обстоятельств, – ибо всего час или неделю назад это настроение было прямо противоположным. Да, я всей душой любил его сына, горячо сочувствовал ему и его жене, однако не смог не высказать своих чувств. А кроме того, я не мог не видеть разительного контраста между глубиной его переживаний, связанных с личной утратой, и привычным его поверхностно-беспечным невниманием к горестям других – их он считал лишь результатом экономических и химических сдвигов, которые, в силу самой своей сути, не способны никого глубоко затронуть. Мы не то чтобы поссорились, однако он не получил от меня особой душевной поддержки, на каковую, видимо, рассчитывал, – и потому скоро ушел.
А вот та тень, которая пала на его отношения с Эстер Норн, сделалась с этого момента достойной интереса. Изменение оказалось занятным, но почти незаметным. Месяц или более после утраты сына он безвыездно прожил в своем сельском поместье, куда перевезли тело юноши. Потом появился в городе, но в другом, более уравновешенном состоянии. Казалось, что он сильно постарел. Вне всякого сомнения, его тяга к разгульной, если не распутной жизни сменилась стремлением жить иначе, по крайней мере на какой-то срок. С течением времени стало заметно, что он меньше уделяет внимания той, которая еще совсем недавно была для него источником столь глубоких и проникновенных чувств, а все больше – своей семье, которая раньше привлекала его куда меньше, чем всевозможные авантюры. Я знаю точно, что он испытывал и продолжал испытывать к Эстер искреннюю приязнь и благорасположение. На более позднем этапе, который уже близок, он до определенной степени обеспечивал деньгами, если не любовью ту, что раньше вызывала у него столь глубокий интерес.
После этого психологического удара и исчезновения Д. Д. Эстер Норн, похоже, снова обрела свою индивидуальность – ее вновь стали замечать в местах, где она прежде частенько бывала. Примерно через полгода после смерти сына Д. Д. она снова сыграла совсем маленькую роль в одном из местных театров, но лишь в меру имевшихся у нее сил, поскольку ее не только терзала чахотка, победить которую никак не удавалось, но и ненадежное сердце беспокоило все сильнее. В конце концов, на исходе очень теплого и тягостного лета, она вновь заболела, на сей раз неизлечимо: сочетание стремительного разрушения легких и крайне слабого сердца.
Новость облетела всех. Доун, как всегда сидевший без денег и без заработка, на каждом углу плакался, в каком тяжелом состоянии находится Эстер. Болела она тяжело. Перспектива выздоровления казалась сомнительной. От ее «старика» не было никакого проку: он не мог даже платить за жилье. Что до самого Доуна, он за месяц продал лишь два стихотворения такому-то по два доллара и еще одно такому-то за три. Да и эти деньги получены будут далеко не сразу. Так что пока… Нужно ли уточнять, что пока? Было во всем этом нечто несомненно трогательное, хотя и неприятно-жалкое. Ибо нельзя было в такой момент не думать про Эстер Норн с ее тонким бледным лицом, синими глазами, бронзовыми волосами, с ее мечтательно-глубокомысленными представлениями о жизни и прочем: как она лежит в обшарпанной комнатенке, лишенная удобств, доступных обычному клерку или рабочему.
Меня немало озадачивало, почему в этот период Д. Д. не пришел к ней на помощь. Впрочем, я всегда полагал, что, поскольку Д. Д. от рождения жил в достатке и благополучии, а при этом человеком он был на диво эгоистичным, с хладнокровно-отрешенным складом ума, он просто не мог видеть другого ни в каком ином свете, кроме математического или спекулятивного, тем не менее были все же эти стихи, адресованные Эстер, и его безутешное горе по умершему сыну. Однако после того, как положение, в котором оказалась Эстер, стало предметом всеобщих пересудов, Д. Д., наряду с некоторыми другими, задумался о том, как ей можно помочь. Поступило предложение отправить ее в санаторий для чахоточных, подальше от шума и пыли Нью-Йорка, – может, там она еще и сможет побороться за жизнь. Туда ее в итоге и отправили, за его, полагаю, счет, но не раньше, чем другие люди, не так близко с ней связанные, поспособствовали ее переезду в более удобное жилье поближе к Пятой авеню.
Именно там я в последний раз и видел Эстер. Даже здесь Доун и ее отец жили с нею и якобы о ней заботились. Хотелось бы
