— Хорошее настроение ты считаешь болезнью? — удивился Меценат.
— Я считаю — нормальный человек должен всегда оставаться равнодушным, холодным, должен ни о чем не заботиться и сохранять внутреннее спокойствие.
— Давно это стало твоим коньком?
— Истина всегда познается с опозданием.
— И долго ты намерен держаться этой истины?
— Может быть, — всю жизнь, если не найду ничего лучшего.
— Песь, на сцену!
Актер встал и неторопливо, деревянным шагом направился за кулисы.
— Интересный, весьма интересный человек! — заметил Меценат.
— Чертовски нудный со своими вечными поисками истины, идеалов и прочей глупой галантереей! — вмешался один из молодых актеров. Он был одет в светлый костюм, рубашку в розовую полоску и желтые туфли из телячьей кожи.
— А! Вавжецкий! Небось опять сгубил чью-нибудь невинность — сияешь, как солнышко.
— Все шутите, уважаемый! — защищался тот, изображая на лице улыбку. Он явно любовался собой, а когда заметил, что директорша, прищурив глаза, смотрит на него пристально, начал перед ней рисоваться: принимал изящные позы, поднимал вверх руку с ослепительно сверкавшими на солнце перстнями.
— Итак, скажи откровенно, дружище, кто, по-твоему, не скучен?
— Вы, Меценат, — у вас всегда хорошее настроение и золотое сердце; директор, когда платит; публика, когда кричит мне «браво»; красивые и благосклонные женщины; весна, если теплая; люди, когда веселы, — словом, все, что прекрасно, мило и улыбается. А скучное и неприятное — это тоска, слезы, страдания, нужда, старость, холод…
— Ну, и как ты сортируешь добро и зло? Что кладешь налево, а что направо?
— Все зависит от того, как это добро выглядит. Если ему, скажем, от пятнадцати до двадцати пяти лет и оно красиво, тогда направо. А скажите, Меценат, что такое добро? Для Цабана добро — значит не платить гонорар, для меня — получать гонорар, но не платить портному, а посему…
— Все это цинизм низшего сорта.
— Вы, Меценат, любите то же самое, только высшего сорта, — и он засмеялся, иронически посмотрев на Мецената и директоршу.
— Глуп ты, Вавжецкий! Но зачем же выставлять глупость напоказ, ее и так увидят.
— Э! Промокашка вы, Меценат! Размокшая промокашка, — с кислой миной протянул щеголь и направился к актрисам; в светлых нарядных платьях, они, как пышный букет, живописно расположились на веранде.
— Моя дорогая, а это кто? — спросил Меценат у Цабинской, указав на Янку, которая внимательно следила за репетицией.
— Новенькая.
— Какие глаза! Лицо породистое, интеллигентное. Не знаете, кто такая?
— Вицек, — позвала Цабинская мальчугана, игравшего на аллее в классы, — поди позови сюда вон ту даму, она стоит возле ложи.
Вицек побежал, обошел Янку вокруг и, заглянув ей в лицо, сказал:
— Старуха просит вас к себе.
— Какая старуха? Кто? — не поняла Янка.
— Цабинская, пани Пепа, ну, директорша!..
Янка, не спеша, подошла, Меценат смотрел на нее очень внимательно.
— Садитесь, дорогая моя. Это наш уважаемый Меценат, добрый гений театра, — отрекомендовала директорша.
— Орловская! — коротко представилась Янка, неуверенно отвечая на его рукопожатие.
— Простите, — извинился Меценат, он задержал Янкину ладонь и повернул ее к свету.
— Не пугайтесь! У Мецената невинная мания — гадать по руке, — весело пояснила Цабинская, взглянув через плечо Мецената на Янкину руку, которую тот внимательно рассматривал.
— О! О! Удивительно! Необыкновенно! — пробормотал старик.
Он достал из кармана небольшую лупу и принялся исследовать линии руки, ногти, суставы пальцев.
— Уважаемая публика! Тут гадают по руке, по ноге и еще кой по чему! Тут предсказывают судьбу, одаряют талантом, добродетелью и деньгами на будущее! Пять копеек за вход, только пять копеек! Для неимущих скидка десять грошей! Пожалуйте, уважаемая публика, пожалуйте! — выкрикивал Вавжецкий, подражая зазывалам на Уяздовской площади.
Актеры со всех сторон окружили сидящих, смотрели на Янкину руку, громко смеялись.
— Говорите же, Меценат!
— Скоро замуж выйдет?
— Когда обставит Моджеевскую?
— Богатого заполучит толстяка?
— Может, чем-нибудь нас угостит?
— Сколько у нее их уже было?
Отовсюду сыпались озорные, насмешливые вопросы.
Меценат не отвечал и молча, сосредоточенно рассматривал обе ладони.
Янка равнодушно слушала насмешки. Этот странный человек будто приковал ее к месту: ей было стыдно, но она не в силах была даже пошевельнуть рукой. Девушка испытывала суеверный страх перед предсказанием. Она не верила ворожбе и снисходительно посмеивалась над теми, кто слушал пустую болтовню цыганок, но сейчас что-то неведомое пугало ее. Наконец Меценат отпустил Янкину руку и обратился к окружающим:
— Хоть раз могли бы не паясничать, иногда это глупо и бесчеловечно. Простите, не уберег я вас от насмешек, ради бога, простите, никак не мог удержаться, чтобы не посмотреть вашу ладонь, — это моя слабость…
И он, торжественно поцеловав Янке руку, обратился к изумленной Цабинской:
— Идемте, пани Цабинская!
Янку разбирало такое любопытство, что, не обращая внимания на посторонних, она все же осмелилась спросить:
— И вы ничего мне не скажете?
Меценат посмотрел по сторонам, все с любопытством и нетерпением ожидали его ответа, тогда он наклонился к Янке и шепнул:
— Сейчас не могу. Когда вернусь через две недели, все скажу.
— Ну идите же, Меценат, теперь с вами и впрямь скучно, — протянула Цабинская. — Ах, да, вы не могли бы заглянуть ко мне после репетиции? — обратилась она к Янке.
— Хорошо, приду, — ответила та и снова села.
— Спятил старик! Поцеловал ей лапу, как княжне какой-нибудь! — шептались между собой хористки.
— Теперь будет опекать.
— Как петух, все норовит к новеньким… Старая развалина.
Янка поняла, что разговор идет о ней, но промолчала — ей уже было ясно: в театре лучше молчать и отвечать на колкости презрением и равнодушием.
— Так куда же мы пойдем? — спросил директоршу Меценат; он был уже не так весел, как раньше, все думал о чем-то и потихоньку бормотал что-то про себя.
— Пожалуй, как всегда, в мою кондитерскую.
В этой кондитерской директорша ежедневно проводила по нескольку часов, пила шоколад, курила папиросы и смотрела через окно на улицу. Сейчас она не задавала Меценату никаких вопросов и только уже в кафе, за столиком, спросила его с деланным безразличием:
— Что же вы там увидели у этой сороки?
Меценат поежился, нацепил на нос пенсне и крикнул официанту:
— Мазагран и шоколад, не крепкий!
Потом обратился к Цабинской.
— Видите ли, это тайна… Правда, пустячная, но не моя.
Но директорша уже не унималась. Ведь достаточно произнести вслух «тайна!», чтобы любую женщину вывести из равновесия; однако Меценат вместо ответа коротко сообщил ей:
— Я уезжаю.
— Куда, зачем? — удивилась Цабинская.
— Надо… Вернусь через две недели. А перед этим я хотел бы уладить наше…
Цабинская вся сжалась и ждала, что же он скажет дальше.
— Видите ли, может статься, я вернусь лишь осенью, когда вас уже не будет в Варшаве…
«Давно я тебя раскусила, старый ростовщик», — подумала Цабинская и постучала по стакану.
— Фруктовых пирожных!
— А потому возвращаю моей любимой актрисе эту браслетку, — продолжал он.
— Но у нас нет еще денег. Успех как-то все не приходит… А тут старые долги…
— Не в деньгах дело. Прошу вас принять это как скромный именинный подарок… Ничего не имеете против? — И он надел браслет на ее пухлую руку.
— О Меценат, милый! Если бы я не любила так своего Янека… — залепетала Цабинская.
Она не ожидала, что получит браслет даром. Очень довольная, в порыве благодарности директорша крепко сжала руку Мецената и, бросая на благодетеля пламенные взгляды, придвинулась к нему так близко, что Меценат ощутил ее дыхание и запах вербены, которой актриса натирала себе лицо.
Меценат слегка отодвинулся и закусил губу — такой бестактной показалась ему директорша.
— Меценат, вы идеальнейший, благороднейший мужчина из всех, кого я знаю!
— Оставим это! Я поступил так потому, что не смогу быть на ваших именинах.
— Я даже слышать не хочу об этом! Вы просто обязаны быть!
— Нет, не могу… Я должен теперь исполнить печальную обязанность. Я должен… — повторил он едва слышно, и глаза его повлажнели, хотя на губах по-прежнему блуждала улыбка.
— Как отблагодарить вас за такую доброту?
— Пригласите в крестные отцы.
— Ах, безобразник! Как? Вы уже покидаете меня?
— Через два часа отходит мой поезд. До свидания!
Меценат расплатился с официантом и, уже выйдя на улицу, через окно послал директорше улыбку.
