Она уже сама верила в вымышленную историю, сотни раз пересказанную с различными вариациями всем, кто только изъявлял согласие слушать. Иногда в конце исповеди, под впечатлением выдуманных переживаний, Цабинская плакала и несколько минут воистину страдала.
Она так часто играла несчастных, покинутых женщин, что уже утратила представление о границах личной судьбы, ее собственные чувства все больше сливались с чувствами созданных ею героинь, и потому нельзя уже было считать ее рассказ сплошной выдумкой.
Цабинская долго сидела молча, потом спросила:
— Вы, кажется, живете у Совинской?
— Еще нет. Комнату сняла, но ее должны привести в порядок, в такую грязную я не могу перебраться, пока живу в гостинице.
— Качковская и Хальт говорили, что вы играете на фортепьяно.
— Так, немного… для себя…
— Я хотела просить вас, не согласитесь ли вы учить мою Ядю? Девочка очень способная, с прекрасным слухом, оперетки поет на память.
— С удовольствием. Я, конечно, не пианистка, но с основами могу девочку познакомить… Вот только останется ли свободное время?..
— Наверняка останется. А гонорар вам будут выдавать вместе с жалованием.
— Хорошо… Ваша дочь играет немного?
— Конечно! Сейчас вы убедитесь… Няня, приведи Ядю! — крикнула Цабинская.
Они перешли в спальню Цабинского, там валялись какие-то тюки, корзины и среди этого хлама стоял старый, полуразвалившийся рояль.
Янка послушала, как девочка играет, и условилась с Цабинской, что будет приходить между двумя и тремя, когда хозяев нет дома.
— Когда ваше первое выступление? — спросила Цабинская.
— Сегодня, в «Цыганском бароне».
— Костюм у вас есть?
— Панна Фальковская обещала одолжить, свой я купить еще не успела.
— Идемте… Может, что-нибудь найдется для вас.
Они пошли в детскую, в ту самую, где утром разыгралась баталия. Цабинская вытащила из какого-то тюка костюм, еще довольно свежий, и подала его Янке.
— Видите ли, можно брать костюмы и у нас, но все предпочитают иметь свои; наши-то не больно хороши, вот и лежат… Я пока одолжу вам…
— Будет и у меня свой.
— Так лучше — не очень приятно выступать в платье с чужого плеча.
Они простились по-дружески, и няня отнесла театральный наряд Янке в гостиницу.
Приводя в порядок сильно измятый костюм, девушка думала о Цабинской. Она и сочувствовала несчастной женщине и невольно восхищалась артистической формой, в какой та исповедалась ей.
Янка так лихорадочно ждала сегодняшнего выступления, что явилась в театр, когда за кулисами еще никого не было.
Хористки собирались не спеша и совсем не торопились одеваться. Как всегда, слышались разговоры, смех, перешептывания, но Янка усердно готовилась к спектаклю и ничего не замечала.
Все принялись ей помогать, смеялись над ее беспомощностью, удивлялись тому, что у нее нет даже румян и пудры.
— Как, вы никогда не пудрились?
— Нет… А зачем? — наивно отвечала Янка.
— Нужно ей сделать лицо, она слишком бледная, — предложила одна.
И Янку взяли в оборот.
Наложили слой белого грима, румян, накрасили губы, подвели тушью брови, причесали волосы, затянули корсет. Новенькую передавали из рук в руки, советовали, предостерегали.
— Будешь выходить на сцену, смотри прямо на публику, не споткнись.
— Перед выходом перекрестись! — Выход начинай с правой ноги.
— Прекрасно! Вы что, собираетесь явиться перед публикой в короткой юбке и без трико?
— У меня его нет!
Ее растерянное лицо окончательно развеселило хористок.
— Я вам одолжу! — сказала Зелинская. — Наверное, придется впору.
Новенькой оказывали преувеличенное внимание: стало известно, что она будет учить дочку Цабинских и что Пепа дала ей костюм. Хористкам хотелось расположить Янку к себе: не так уж плохо иметь в дирекции своего человека.
Янка, посмотревшись в зеркало, вскрикнула от удивления — она была непохожа на себя: подведенные глаза, румяна и белила сделали лицо неузнаваемым. Казалось, будто на ней маска, красивая, но чужая, с тем же странным выражением, какое было у всех хористок.
Девушка спустилась вниз, к Совинской.
— Ради бога, как я выгляжу? Только скажите честно, — взволнованно обратилась она к Совинской.
Та осмотрела новоиспеченную хористку со всех сторон и старательно растерла румяна на ее щеках.
— Чей у вас костюм?
— Пани Цабинская одолжила.
— О! Должно быть, вы чем-то ее растрогали, она ведь никому не дает.
— В самом деле, она сегодня так расстроена… Рассказывала такие грустные истории…
— Комедиантка! Играй она так на сцене, не сыскать бы лучшей артистки на свете.
— Вы, наверное, шутите? Она рассказывала мне о Львове, о своем прошлом.
— Врет баба! Был у нее там любовник, гусар какой-то, устраивала в театре скандалы, вот ее и вышвырнули оттуда. Да и что она делала во львовском театре? Хористкой была! О-хо-хо, старые басни… Мы-то их давно знаем… Будете верить всему, что услышите в театре, голова у вас распухнет!
Янка не ответила; она не могла, не хотела верить Совинской.
— Скажите мне, как я выгляжу?
— Хорошо… даже отлично!.. Сегодня вам не отбиться от ухажеров! — сказала она так неожиданно и желчно, что девушка от неловкости залилась румянцем.
Янку все больше охватывало волнение; она ходила по сцене, наблюдала в глазок за собиравшейся понемногу публикой, бегала в гардероб, то и дело смотрелась в зеркало. Она старалась успокоиться, но ее все сильнее охватывала нервная дрожь, и Янка не могла ни стоять, ни сидеть. Временами ничем не объяснимый страх лишал ее сил, и она готова была бросить все и убежать.
Она не замечала людей, суеты за кулисами, даже самой сцены, в мозгу отражалась лишь неопределенная, движущаяся масса глаз и лиц. С замиранием сердца смотрела она на публику.
Когда прозвучал второй звонок, Янка ушла со сцены и встала вместе с другими хористками в боковой кулисе в ожидании выхода. Одна из хористок, заметив, что Янка дрожит всем телом, взяла ее под руку.
— Выход! — крикнул помощник режиссера, толпа подхватила Янку и вынесла на сцену.
Внезапная тишина, блеск софитов привели ее в чувство. Ничего не видя, смотрела Янка на публику и не могла произнести ни слова. Ее тормошили, подбадривали, но девушка никак не могла понять, что происходит вокруг нее и в ней самой. Лишь диалог и вступивший за ним хор привели ее в себя.
Уйдя со сцены и спрятавшись за кулисами, Янка успокоилась и уже злилась на себя за то, что поддалась этому детскому страху.
Во время второго акта Янка волновалась, но уже пела, слушала музыку и смотрела на публику. Встретившись взглядом с редактором, сидевшим в первом ряду, она совсем приободрилась, а его приветливая улыбка еще больше придала ей смелости. Сначала Янка видела только его, потом стала различать лица других зрителей.
Пока шел комический диалог и хористки, изображавшие народ, прогуливались по сцене, перешептываясь, Янка присматривалась к своим новым подругам.
— Бронка, вон твой аптекарь, смотри, в третьем ряду слева.
— Глядите-ка! Даша в театре… У! Как разрядилась…
— Еще бы! Отбила у Мими банкира.
— Где она сейчас выступает?
— В «Эльдорадо».
— Сивинская! Застегни мне крючки — юбку потеряю, только говори мне что-нибудь на ухо — никто не заметит.
— Людка! У тебя парик линяет.
— Следи лучше за своими космами!
— А я завтра отправлюсь в Марцелин с одним… Может, поедешь с нами, Зелинская?
— Смотри, вон тот студент с краю строит мне глазки.
— Не люблю этих голодранцев.
— Зато какие веселые парни!
— Благодарю! У них только и есть, что водка да сардельки. Неплохое угощение… для уличных девок.
— Тише, Цабаниха в ложе.
— Что это она вырядилась сегодня как девочка?
— Тихо! Поем.
Каждый раз с небольшими вариациями повторялось то же самое. Хористки посылали зрителям обворожительные улыбки. В паузах успевали обменяться мнениями о публике, в основном о мужской ее половине, женщин же удостаивали только критикой и насмешками.
В кулисах было полно народу — костюмерши, машинисты, мальчишки из буфета, ожидающие выхода актеры; все смотрели на сцену. Няня с двумя старшими ребятишками Цабинских сидела почти на авансцене, под самым занавесом.
Было очень жарко, и актеры чувствовали себя неважно — казалось, грим вот-вот потечет по щекам.
Вавжецкий из-за кулисы отчаянно подзывал Мими, которая в это время пела дуэт с Владеком. Она то и дело украдкой показывала Вавжецкому язык, но понемногу придвигалась к нему все ближе.
— Дай скорей ключ от квартиры… Забыл ботфорты, а мне их сейчас надевать.
— В платье, в гардеробе. Мог бы и сам сообразить, — ответила Мими и, взяв высокую ноту, поплыла на середину сцены.
