Меценат расплатился с официантом и, уже выйдя на улицу, через окно послал директорше улыбку.
«Неужели влюбился в меня?» — размышляла она, допивая остывший шоколад и улыбаясь новым, смутным видениям.
Директорша достала из кармана роль, прочитала несколько строк и снова уставилась в окно. Лениво тащились ободранные пролетки, запряженные тощими лошадьми, гремели трамваи, по тротуарам, словно длинная живая лента, лихорадочно двигался людской поток. Вывеска напротив сверкала на солнце.
«Неужели влюблен в меня?» — опять подумала директорша и погрузилась в ленивое забытье.
Часы пробили три; Цабинская встала и пошла домой. Шла она медленно, величаво окидывая взглядом прохожих. В окне кондитерской Бликли директорша увидела мужа; он сидел, устремив задумчивый взгляд на улицу, и не заметил проходившей мимо супруги. Цабинская, почувствовав, что на нее оглядываются, выше вздернула голову. Купцы, приказчики, извозчики даже в этой части города знали супругу директора. Ей казалось, что именно этих людей она видела в зрительном зале, что на их лицах сияют восторженные улыбки и слышен подобострастный шепот: «Смотрите, Цабинская, супруга директора…»
Она замедлила шаг, чтобы продлить приятные ощущения. Но вдруг вдалеке она заметила редактора с Николеттой, и словно черная туча заволокла перед ней небосклон.
«Он с Николеттой!.. С этой… подлой интриганкой?!» И она уже метала в их сторону взгляды Горгоны, но на углу Варецкой Николетта куда-то исчезла, а редактор, сверкая улыбкой, почти побежал навстречу директорше.
— Добрый день! — И он протянул Цабинской руку.
Пепа смерила его надменным взглядом и отвернулась.
— Что это за фокусы, Пепа? — спросил редактор тихо, чтобы никто не услышал, и зашагал с ней рядом.
— Вы гнусный человек!
— Опять комедия?
— И вы смеете так разговаривать со мной?!
— Умолкаю… И говорю только: до свидания! — произнес рассерженный редактор, холодно поклонился и, прежде чем директорша успела опомниться, вскочил в пролетку и уехал.
Цабинская остолбенела от негодования; как, уехал, не извинившись! Ярость обуревала ее; теперь она пошла быстрее, ни на что и ни на кого не обращая внимания.
Вероятно, между ними была связь, об этом поговаривали за кулисами; всем было известно, что Пепа никогда не обходилась без поклонников разных категорий. Если в каком-нибудь городе у нее не было поклонника из публики, ее любовником становился начинающий актер, смазливый и достаточно наивный, чтобы позволить опутать себя старой капризной кокетке. Ей постоянно необходим был доверчивый приятель, который бы выслушивал жалобы и воспоминания о прошлом.
Цабинский не противился этому, у него не вызывали ревности даже неплатонические любовники супруги, но он не упускал случая посочувствовать их несчастной доле.
Цабинская после встречи с редактором устроила дома настоящий ад — побила детей, накричала на няню и после всего этого заперлась в своей комнате. Пришел муж, спрашивал о ней, стучал в двери, но она к обеду не вышла и долго еще не могла успокоиться.
Вскоре пришла Янка. Цабинская велела позвать ее к себе, очень приветливо встретила, проводила в будуар, и, извинившись, просила подождать, пока пообедает; директорша сделалась вдруг необыкновенно радушной и гостеприимной.
Оставшись одна, Янка с интересом осмотрела будуар. Насколько остальная часть квартиры была похожа на мусорную свалку или зал ожидания, заваленный тюками, чемоданами и сундуками, настолько эта комната поражала элегантностью, даже роскошью. Оба окна выходили в сад, стены были оклеены темными обоями под парчу, потолок разрисован амурчиками.
Замысловатая старинная мебель была обита пунцовым в золотую полоску шелком. Пол был застлан ковром кремового цвета, чем-то напоминавшим старинный итальянский гобелен. На лакированном столике с китайским узором лежал том Шекспира в позолоченном кожаном переплете.
Но на все это Янка не обратила особого внимания. Ее воображение поразили венки, висевшие на стенах, с надписями на лентах: «Подруге в день именин», «Знаменитой актрисе», «От благодарной публики», «Супруге директора от труппы», «От поклонников таланта». Лавровые стебли и пальмовые ветви высохли, пожелтели от времени и покрылись пылью, широкие ленты, белые, желтые, алые спускались со стен, как разъятые полосы радуги, и золотые тисненые буквы говорили о чем-то давно минувшем и отгремевшем. Высокопарные надписи, увядшие венки придавали комнате вид кладбищенской часовни, где невольно хотелось найти надпись: «Вечная память усопшей…».
Сердце Янки сжалось, было такое ощущение, будто в комнате кто-то умер, — так здесь было тихо и тоскливо.
Скромная кровать под балдахином из лилового тюля с букетами искусственных бордовых роз, столики, разложенные на них альбомы, фотографии хозяйки в разных позах и костюмах, тетради с ролями, разбросанные на подзеркальниках и пуфиках, — все это было довольно мило, но отдавало претенциозностью. Чувствовалось, что это комната парадная и существует напоказ, здесь никто не живет, не думает.
Как раз в тот момент, когда Янка смотрела альбомы, незаметно вошла Цабинская. Лицо ее выражало страдание и меланхолию; она тяжело опустилась в кресло, глубоко вздохнула и слабым голосом чуть слышно сказала:
— Простите, я заставила вас скучать в одиночестве.
— О, мне вовсе не было скучно, тут столько интересных вещей…
— Это мое святилище. Здесь я скрываюсь, когда жизнь угнетает, когда страдания становятся непосильными. Я прихожу сюда вспомнить светлое и счастливое прошлое, помечтать о том, что уже никогда не вернется! — произнесла Цабинская, указывая на венки, тетради с ролями — все то, что могло рассказать о ее прошлом.
— Вы расстроены, может быть, мне уйти? Я понимаю, иногда одиночество — лучшее лекарство от печали и страданий, — сказала Янка с сочувствием; печальное выражение лица и грустный голос Цабинской растрогали ее.
— Останьтесь! Мне станет легче, когда я поговорю с человеком, еще чуждым этому миру лжи и пустоты! — произнесла директорша с пафосом, будто играла на сцене.
— Не знаю, заслужила ли я такое доверие, — скромно заметила Янка.
— О! Моя интуиция артистки никогда меня не обманывает! Прошу вас, сядьте ближе, вот так! Боже, как я страдаю! Ведь вы никогда не были в театре?
— Нет.
— Как я жалею вас и завидую вам! Ах, если бы я могла начать все сначала, то, наверное, не вернулась бы в театр, не испытала бы горьких разочарований! Вы любите театр?
— Ради него я пожертвовала всем.
— О, печальна судьба актрисы! Принести в жертву все: покой, домашний уют, любовь, семью, друзей — и ради чего?.. Ради похвалы в газете? Ради вот этих венков, что живут два дня, ради аплодисментов постылой толпы? О, берегитесь провинции! Судьба играет человеком! Посмотрите на меня… Видите эти лавры? Как они красивы и как увяли, правда? А ведь совсем недавно я играла во Львове!
Она умолкла на минуту, словно отдавшись воспоминаниям.
— Сцены театров всего мира были передо мной открыты. Директор «Комеди франсез» специально приезжал посмотреть меня и пригласить к себе…
— Вы владеете французским?
— Не перебивайте. Мне платили тогда несколько тысяч. Газеты не находили слов, чтобы описать мою игру; в дни бенефисов молодежь распрягала лошадей, меня засыпали цветами, бросали на сцену бриллиантовые колье! — Как бы невзначай она поправила свой браслет. — Золотая молодежь, графы, князья ловили мои взгляды… И надо же было случиться несчастью: я влюбилась… Да, не удивляйтесь! Я любила и была любима… Любила, как только можно любить достойнейшего из людей. Он был магнат, князь, владелец майората. Мы поклялись друг другу в верности и должны были пожениться. Трудно пересказать, как мы были счастливы! И вдруг… гром среди бела дня! Его отец — старый князь, тиран, гордый, бессердечный магнат — разлучает нас… Старик увозит сына, а мне обещает сто тысяч гульденов, даже миллион, если я отрекусь от моего возлюбленного… Я швырнула ему эти деньги и указала на дверь. Он вышел разъяренный и жестоко отомстил мне: распустил позорные слухи, подкупил прессу; негодяй преследовал меня на каждом шагу… Я вынуждена была покинуть Львов, и в моей жизни все перевернулось… все!..
Цабинская нервно шагала по комнате, сквозь слезы улыбаясь своим воспоминаниям; где-то в уголках губ затаилась горькая печаль, потом выражение печали сменила маска трагической отрешенности, плечи, поникли, и в голосе уже звучало нескрываемое отчаяние. Свой рассказ она инсценировала с таким мастерством, что Янка всему поверила: она глубоко переживала чужое несчастье.
— Мне искренне жаль вас! Какая ужасная судьба! — произнесла девушка.
— Это уже прошло! — ответила Цабинская и опустилась в кресло, подавленная воспоминаниями о пережитом горе.
