Беседа с богом странствий - Рюноскэ Акутагава

– Так что же ещё мне велено?

– Много чего.

– Ну, говори скорей.

– Э-э… Ты, дедуся, станешь ещё более великим, чем сейчас, и поэтому…

– Великим? И что поэтому?

– Поэтому тебе велено быть терпеливым.

– Я и так терпелив, – отозвался Бакин неожиданно серьёзно.

– Ещё, ещё более терпеливым!

– И кто же всё это мне велел?

– Это велел… – Тут Таро озорно заглянул деду в лицо и рассмеялся: – Сам догадайся, кто велел!

– Ну-у, вы сегодня ходили в храм, и, наверное, всё это сказал священник.

– А вот и нет! – Таро решительно мотнул головой и, соскользнув с коленей деда, продолжал, слегка выпятив подбородок: – Сказать, кто велел?

– Конечно, сказать.

– Каннон-сама в храме Асакуса! – С этими словами мальчуган громко, на весь дом, рассмеялся и стремительно вырвался из рук Бакина, словно опасаясь, как бы тот его не поймал.

Хлопая в ладоши от радости, что ему удалось так ловко обхитрить деда, он вприпрыжку побежал в столовую.

В это мгновение в душе Бакина всколыхнулось что-то торжественное и величавое. На губах его затрепетала счастливая улыбка. Глаза наполнились слезами. Его ничуть не интересовало, сам ли Таро придумал эту шутку или это мать его надоумила. То, что он услышал сейчас из уст внука, было настоящим чудом. «Богиня Каннон велела работать. Не терять терпения. Быть ещё более терпеливым».

Старый писатель смеялся сквозь слёзы и кивал, как ребёнок.

Вечер того же дня.

При тусклом свете круглого бумажного фонаря Бакин принялся править рукопись «Восьми псов». Когда он работал, в его комнату не входил никто, даже домашние. Только потрескивание фитиля и стрекот сверчков нарушали безмолвие долгой осенней ночи.

Как только Бакин взялся за кисть, в его мозгу вспыхнуло нечто похожее на слабое мерцание, но стоило кисти начертать десять-двадцать строк, как это мерцание сделалось мощнее, ярче. Хорошо знавший по опыту, что это такое, Бакин с величайшей осторожностью водил кистью. Ведь вдохновение – тот же костёр: если его неумело разжечь, он сразу же погаснет…

«Не торопись. Повремени, подумай как следует», – шептал Бакин, стараясь удержать рвущуюся вперёд кисть. Однако нечто в его мозгу, подобное свечению раздробленной на мелкие осколки звезды, уже неслось стремительнее водного потока. Это нечто с каждым мигом набирало силу и против воли увлекало его за собой.

Он уже не слышал пения сверчков. Тусклый свет фонаря больше не раздражал его. Кисть в его руке, казалось, обрела собственное, отдельное бытие и безостановочно скользила по бумаге. Теперь он писал почти неистово. Поток, проносящийся в его голове с быстротой бегущего по небу Млечного Пути, становился всё более полноводным. Эта поразительная стихия страшила его: он опасался, что его физические силы не устоят перед её натиском. Крепко сжимая в пальцах кисть, он приказывал себе: «Пиши, покуда хватит сил! Если не напишешь теперь, то уже никогда не напишешь».

Но поток, похожий на светящуюся дымку, и без того не сбавлял скорости. В головокружительном порыве сметая всё на своём пути, он с натиском обрушивался на Бакина. В конце концов писатель полностью покорился ему. Позабыв обо всём на свете, он позволил кисти устремиться за этим потоком.

В эти мгновения в его царственном взгляде отражалось то, что находится по ту сторону обретений и потерь, любви и ненависти. От прежних терзаний не осталось и следа – он забыл и про хулу, и про хвалу. Им владело лишь одно чувство – непостижимая радость, точнее – патетический подъём. Человеку, не испытавшему ничего подобного, не понять того состояния разума, которое зовётся одержимостью творчеством. Не понять строгого в своём величии духа художника. А между тем именно в такие минуты взору писателя открывается Жизнь, очищенная от всего наносного и сверкающая подобно только что добытому из земли кристаллу…

Тем временем в столовой, расположившись друг против друга, при свете бумажного фонаря занимались шитьём свекровь О-Хяку и невестка О-Мити. Таро, должно быть, уже уложили спать. Примостившись чуть поодаль, тщедушный Сохаку скатывал лекарственные пилюли.

– Отец всё ещё не ложился, – проворчала наконец О-Хяку, смазывая иголку маслом для волос.

– Да. Наверное, опять увлёкся работой, – откликнулась О-Мити, не поднимая глаз от шитья.

– Вот недотёпа! Добро бы эта его работа приносила семье приличный доход, а то… – С этими словами О-Хяку взглянула на сына и невестку.

Сохаку сделал вид, будто не слышит, и ничего не сказал в ответ. Промолчала и О-Мити. И здесь, и в комнате Бакина слышно было, как разливается в ночи нескончаемое пение сверчков.