но именно он и никто другой останется вписанным, словно огненными письменами, в память женщины. Ни слезы, ни годы не смоют его. Так женщины зачастую влюбляются именно в тех мужчин, которые обращались с ними жестоко, которые даже нападали на них в первый раз… Проходят годы гнева и презрения, и снова, сияя огненными буквами, всплывает его имя… он!
Невозможно объяснить, почему так. Это тайна природы. Потому что, когда теперь Эстерка в глубине своей распаленной души сравнивала Йосефа, ее «вечного жениха», с тем, кто когда-то преследовал ее на протяжении многих, многих станций, Йосеф выглядел как тряпка по сравнению с железом. Тот, кто принял образ ее мужа, в первые годы после свадьбы обжигал горячо, он был полон уверенности и вызова. А Йосеф был мягок и женствен. Иногда слишком уступчив, иногда — слишком упрям… Теперь ей казалось, что выйти за него замуж после шести лет этой опасной игры — это все равно что побежать напиться подслащенной воды после долгого-долгого изнемогания от жажды.
Кроме того, этим синеватым ранним утром ей показалось, что он не равнодушен к Кройндл, смотревшей ему вслед печальными глазами и больше не желавшей издеваться над ним вместе с ней… Но какое странное дело! Вместо того чтобы привлекать, это отталкивало. Эстерка не испытывала никакой ревности ни к нему, ни к ней. Наоборот, точно так же, как праматерь Сарра подарила Агарь своему мужу, могла бы сделать и она, Эстерка: отдать Кройндл вместо себя, чтобы Йосеф утешился ею и оставил бы саму Эстерку в покое. Особенно сильно Эстерка ощущала это теперь, когда так остро переживала свое прошлое… Пусть он утешится! Ей было бы даже любопытно посмотреть на них обоих со стороны после такого благодеяния. Пусть проведенная совместно ночь будет записана красными пятнами и голубыми тенями на их лицах. Она бы с удовлетворением посмотрела на них и улыбнулась.
И сразу же после такой игривой мысли Эстерка поняла, что это совсем не добрый знак для «любви», которую она так давно крутила с Йосефом. Раз она может легко представить себе такие вещи… Но что она могла поделать! Как она могла прогнать женского чертика, сидевшего в ней? Она чувствовала именно так, а не иначе.
Она принялась крутиться в своей мягкой теплой постели. Ночная рубаха упала с одного ее плеча, и Эстерка посмотрела на обнажившееся плечо и подумала, что очень похожа на картину какого-то итальянского художника, которую однажды видела в императорском музее в Петербурге. Это была картина какого-то Лициана или Тициана… «Женщина в рубашке»… [24]
И она сразу же снова прикрыла чудесную наготу своего плеча, которое было таким красиво выточенным, покрытым такой гладкой матовой кожей цвета старой слоновой кости. Эстерка попробовала рассердиться на себя: «Караул! Что с тобой случилось? Если бы Йосеф был жестоким и грубым, как мой покойный муж, ведь я бы его возненавидела, я бы смотреть на него не могла. Но он не такой, а деликатный и уступчивый, и влюбленный, и я его опять же ненавижу. Так чего же я от него хочу? А чего я хочу от себя самой? И что делается в моем холеном грешном теле, которое так жаждет дурного прошлого, жаждет намного сильнее, чем хорошего близкого будущего? Наверное, я испортилась, я совсем испортилась. Пусть уж поскорее приедет реб Нота. Слава Богу, он уже скоро будет здесь. Может быть, уже сегодня… Справить бар мицву, поставить хулу с Йосефом… И пусть все это закончится! Дальше так не должно продолжаться! Нет никакого иного пути».
2
В дверь спальни вдруг постучали, и хриплый спросонья голос спросил:
— Вы еще спите?
И прежде чем Эстерка успела повернуться и ответить, короткие бархатные портьеры вздрогнули, и в ее спальню вошла Кройндл в своем вышитом фартучке на красиво очерченном животе и бедрах, со связкой ключей на поясе и с кожаной домашней сумкой в руке. Она была гибкой и стройной, как всегда, однако ее лицо было сегодня бледнее обычного, а в черных, как черешни, глазах горел злой огонек.
— Простите, Эстерка, но… — И она замолчала.
Эстерка с удивлением посмотрела на нее. За последнее время она уже привыкла к странностям Кройндл, приписывая их тому, что та осталась старой девой, тоскует по собственному ребенку, боится своей мачехи; но сегодня Кройндл показалась Эстерке какой-то непривычной и более раздраженной. Тем не менее она сделала вид, что ничего не заметила, и изобразила на лице сладкую мину — из тех, которыми она всех подкупала, когда ей этого хотелось:
— Доброе утро, Кройнделе. Что ты вдруг так рано?
— Совсем не так уже рано… — опустила под взглядом Эстерки глаза Кройндл. — Я подумала… вдруг чего-нибудь не хватает? Всего ли хватит? Достаточно ли воска для свечей?
— Протягивают последние фитили. Еще и останется.
— Ребенок уже встал?
— Ребенок… — вдруг поморщилась, горько улыбаясь при этом, Кройндл. И Эстерка сразу же поняла, что приход Кройндл действительно имел отношение к «ребенку». То есть к мальчику, достигшему возраста бар мицвы.
— Ну что там снова? Он ведь, конечно, еще спит.
— Да, сейчас он спит, — сердито ответила Кройндл, подчеркнув это «сейчас», — однако ночью он не спал.
— Он нездоров? — сразу же пробудилась Эстерка и взволнованно села на кровати.
— Ложитесь, ложитесь, Эстерка. Не беспокойтесь. Он еще как здоров. Даже немного чересчур здоров.
— Что ты такое говоришь, Кройндл? Ты что, уже опять ругаешь его? Наверное, он опять расшалился… хотел тебя поцеловать?
— Только поцеловать?
— А что еще?
— Хуже.
— Что значит «хуже»? Ребенок…
— Хуже, Эстерка, говорю я вам. Намного хуже.
— Так уж говори, если начала, — нетерпеливо сказала Эстерка и снова уселась на кровати. В глубине ее глаз горел огонек любопытства.
— Послушайте, Эстерка, — произнесла Кройндл после короткого молчания и посмотрела на хозяйку. — На этот раз я хочу сказать вам четко и прямо… Я обязана. Я больше не могу оставаться в вашем доме. Либо вы вставите замок в дверь моей спальни, либо…
— Зачем замок?.. Кройнделе!
— Чтобы я могла запираться.
— Или что?.. Что ты говоришь?
— Или я больше не буду ночевать в этом доме.
— Но почему? Из-за чего? Вот так ни с того ни с сего…
— Он ко мне приставал…
— Приставал?! Что это значит? Он же еще ребенок!..
— Ребенок? Он уже знает то, что когда-то знал его папенька…
— А?
Сердце Эстерки часто застучало. У нее возникло странное чувство страха, смешанного с радостью. И она снова ощутила в себе то же самое горячее и нездоровое любопытство, которое уже не раз испытывала, когда Кройндл жаловалась
