легкое облачко. В дружелюбном к ней ручном зеркальце Эстерка увидала зрелую смуглую красавицу, тридцатиоднолетнюю женщину, уже отведавшую острый вкус жизни и, тем не менее, способную держать страсти в узде и скрывать свое горячее стремление к близкому будущему. Налитые, как виноград, губы. Едва прикрытые черным атласом крепкие груди — как тяжелые осенние яблоки. В меру округлые плечи. Соблазнительно покачивающиеся при ходьбе полные и в то же время легкие бедра. Любовный плод, который едва-едва удерживался на тонком стебельке. Вот-вот упадет. Стоит только тряхнуть ветку, и он упадет прямо в вожделеющие его руки… Ах, если бы только Йосеф, этот истосковавшийся сорокалетний холостяк, знал, как подхватить его умно и решительно! Можно даже быть слегка нагловатым, главное — быть настоящим мужчиной. Таким, каким был ее покойный муж в первый год после свадьбы, каким был тот, что преследовал ее на Петербургском тракте… Бог свидетель, как тяжело ей бороться с самой собой. Сколько сил, ума и расчетливости ей пришлось задействовать, чтобы не показывать, как кипит ее кровь, чтобы оставить ни с чем все любопытные глаза и злые языки, подстерегающие ее на каждом шагу…
Тем временем в большой зале стало шумно. Услыхав, что сани реб Ноты уже приехали на рынок, все служанки и помощницы засуетились и зажужжали, как улей. Они поспешно бросились накрывать на стол, кипятить воду, готовить закуски.
В этом приглушенном шуме Эстерка вдруг расслышала певучую речь своего единственного сына и скромный голос его учителя. Они доносились из ближайшей большой комнаты, где стояли запертые шкафы с книгами реб Ноты. Там реб Нота имел обыкновение работать в одиночестве, когда приезжал в Шклов. Голоса Алтерки и его учителя разливались по обеспокоенному сердцу Эстерки прохладным бальзамом. Кройндл преувеличивает! Как ребенок может быть настолько… устраивать такие штуки посреди ночи, а потом ясным голосом читать вслух слова Торы?..
Она напрягла слух, чтобы лучше слышать, как знаменитый учитель и выдающийся ученый реб Мендл Сатановер разучивал с ее сынком проповедь, которую он сам сочинил и записал для внука реб Ноты, в честь его бар мицвы:
— А откуда нам известно, что наручную филактерию следует возлагать на левое предплечье, а не на правое? Ведь сказано: «и да будет это знаком на руке твоей». [25] Вместо «рука твоя» можно прочитать «рука смуглая» или даже «полная силы». [26] Но Виленский гаон, учитель наш Элиёгу, говорит, что здесь содержится и намек на то, что хорошо, когда Тора изучается вместе со светскими науками. Одна рука для заработка, другая — для заповедей. Всевышний скромен и довольствуется левой рукой. Сильная рука — для этого мира, а та, что слабее, — для мира Грядущего. Большего Всевышний не требует…
2
Эстерка нетерпеливо и взволнованно ожидала реб Ноту. Она пододвинула стул к стенке и уселась, прислушиваясь к каждому слову, доносившемуся из соседней комнаты, и наслаждалась. Она поняла, что реб Мендл умышленно выбрал момент для занятия, чтобы доставить удовольствие прибывающему знаменитому деду своего ученика. Чтобы он, так сказать, въехал в своей карете прямо в проповедь внука. Эстерку это тронуло. «Какой деликатный человек!» — подумала она. Реб Йегошуа Цейтлин прислал сюда реб Мендла из своего дворца в Устье с большим почетом, на собственной упряжке. И как скромно держит себя реб Мендл на протяжении всего времени, что находится в этом большом доме. Его почти не видно и не слышно. А ведь он водил дружбу с самим Мендельсоном в Берлине, был своим человеком во дворце князя Чарторыйского, но этого по его поведению совсем не заметно. Он стыдлив и тих. Всем улыбается, поминутно извиняется и смотрит на нее, как мальчишка…
— В дни Эзры и Нехемьи… — снова донесся до Эстерки голос сына. Он сказал это по-древнееврейски, а потом перешел на простой еврейский язык. — Во времена Эзры и Нехемьи тоже вели себя так. Одной рукой они строили Храм, а во второй руке держали наготове меч против врагов народа Израиля…
И вдруг Эстерка услыхала, что голос ее единственного сына как-то заколебался, начал тонуть. Алтерка зевнул, а реб Мендл тут же начал поучать и подбадривать его:
— Говори, говори дальше!.. Что это ты сегодня такой заспанный и встревоженный?
— А?! — тихо вскрикнула Эстерка, но тут же овладела собой.
А скромный голос реб Мендла за тонкой стенкой стал строже:
— Уже одиннадцать часов, а у тебя как будто еще ночь? Это что-то! — воскликнул он по-немецки, как всегда, когда бывал недоволен или смущен. — Нет, знаете ли… Послезавтра ты должен будешь произнести эту проповедь наизусть перед множеством людей, а ты ее, наоборот, начинаешь забывать. Вчера ты произнес ее намного лучше. Ну, ну! Наоборот… Давай-ка посмотри, что тут написано! Из-за этого Всевышний не допустил, чтобы Храм построил царь Давид. Храм построил его сын, царь Соломон, потому что царь Давид был правой рукой Всевышнего. Рукой войны, чтобы истребить всех идолопоклонников в Святой земле. А царь Соломон был Его левой рукой. Рукой, которая держалась в тени и была полна силы. Рукой мира. Только такой царь удостоился выполнить эту великую заповедь, выстроить Дом Божий…
Взбодрившийся было голос Алтерки снова начал глохнуть. Вдруг его речь совсем прервалась, голос перешел в тихое хныканье:
— Видите ли, ребе… у меня болит голова! Я… я не спал. Только под самое утро…
Теперь уже Эстерка больше не могла владеть собой, как всегда, когда с ее единственным сыном что-то было не в порядке. Она быстро постучала и сразу же распахнула завешенную дверцу в стене, даже не подумав, что тем самым выдает, что подслушивала…
Реб Мендл Сатановер, низкий и пухлый, заморгал близорукими глазами из-под очков. Он не столько испугался от неожиданности, сколько был поражен обрушившимся на него светом, исходившим от этой статной красавицы, внезапно появившейся в дверном проеме. Но Эстерка, казалось, этого не заметила. Она подбежала к своему сокровищу и схватила его голову обеими руками:
— Болит, сынок? Где тебе больно? Здесь? Здесь тоже болит?
Однако она тут же спохватилась, что ведет себя совсем не так, как подобает петербургской даме. Она была ельником порывистой, не считалась даже с присутствием такого деликатного человека, как учитель ее Алтерки. Поэтому начала смущенно оправдываться:
— Я всего лишь мать, реб Мендл!.. Только посмотрите, какой он бледный! Может быть… Может быть, будет лучше, если он отдохнет?
— Ах… знаете ли… — все еще продолжая моргать глазами и мешать еврейские слова с немецкими, сказал сатановец. — Я достиг возраста бар мицвы в анно 1757… Тогда я тоже ленился и все время жаловался
