Усаживаюсь внутри этого предмета. Мало-помалу другие человеческие существа стали заполнять скамейки. Я различал их с трудом. Все освещение состояло из крошечной масляной лампы. Когда омнибус должным образом наполнился, кучер взбирается на свою площадку, берет вожжи, вращает рукоятку, исполняет множество сложных манипуляций, понукает кляч, трубит в рожок. Наконец, колымага начинает грохотать. Я сидел так, что мог в большей или меньшей степени видеть дорогу. Сначала я мало интересовался ею. Я оборачивался больше в сторону людей. Я слушал их. Какой-то старый господин сказал вполголоса:
— Я думаю, что Жером сегодня выпил лишнее. Я дал ему свою багажную квитанцию, а он не мог найти мой чемодан.
Все пассажиры, казалось, разделяли мнение старика. Я понял, что Жером — это кучер, и стал рассматривать Жерома. Мне была видна только его спина. Его опьянение — если он действительно был пьян — ничем не выдавало себя в глазах непосвященного, каким был я. Нужно очень хорошо знать Жерома, думал я, чтобы заподозрить его в том, что он выпил лишнее. Лошади, видимо, знали дорогу наизусть. Колымага двигалась очень медленно и с большим шумом, но ничего ненормального не замечалось. Самое большее, Жером злоупотреблял рожком. Улица была пустынна, а он, не переставая, трубил.
Мы проезжали укрепления. Остановка. Впереди лучше освещенная улица, по всей видимости, главная улица Вердена. Направо темная улица, которая, должно быть, идет вдоль внутренней стороны укреплений.
Вдруг мне приходит в голову странная мысль. Я говорю себе: «Вместо того, чтобы ехать по главной улице, которая похожа на все главные улицы и которая очень быстро приведет к моей гостинице, куда как занятнее было бы повернуть на эту темную улицу, затем на другую и колесить таким образом куда глаза глядят!»
Я думал это с некоторою настойчивостью, с некоторою силою желания. Мы тронулись. Я смотрел по направлению к площадке кучера.
Вдруг, при самом въезде в главную улицу, Жером с силою дергает вожжами, хлопает кнутом. Лошади не без труда поворачивают, колымага чуть не опрокидывается, и мы направляемся по темной улице.
Пассажиры пробуждаются от своей дремоты.
— В чем дело?
— Куда, к дьяволу, он везет нас?
— Говорю же вам, что он выпил.
— А, может быть, дорога перегорожена по случаю ремонтных работ?
— Или ему нужно завести какой-нибудь тюк?
— Это недостаточный предлог.
Я все время смотрел вперед. Налево, в пятидесяти метрах впереди, я различаю, благодаря фонарю, какую-то улицу. Сейчас же внутренний голос говорит мне: «Нужно поехать по этой улице. Мы поедем по этой улице». Омнибус кое-как проезжает пятьдесят метров и поворачивает налево.
Я слышу, как пассажиры восклицают:
— Смотрите, он повернул на такую-то улицу (и они произносят название улицы, которого я теперь не помню). Что за странная идея!
Мои глаза продолжали смотреть вперед. Я внимательно следил за движением камней мостовой и стен, которые бежали нам навстречу. Я был, можно сказать, очень чувствителен к нашему перемещению и к нашему маршруту. Я не думал ни о лошадях, ни о Жероме, ни о способе, каким мы перемещались. Но с каждым шагом лошадей я испытывал облегчение, успокоение.
Так мы едем некоторое время. Улица нравилась мне. Налево виднеется другая; она не интересует меня. Мы проезжаем мимо. Но вот показывается улица направо. Не знаю почему, она соблазняет меня; и, как и давеча, во мне раздается какой-то голос: «Направо! По улице направо!»
Я был в таком странном состоянии, что, когда лошади, поравнявшись с этою улицею, стали поворачивать в нее, я не почувствовал ни малейшего изумления. Но пассажиры заволновались:
— Жером потерял голову!
— Он сошел с ума!
— Надо сказать ему!
Один из пассажиров встает и делает несколько шагов по направлению к передней площадке. Тогда я начинаю пристально смотреть на него. С каким выражением? Не знаю. Но он останавливается, энергия его ослабевает, все его тело как будто мякнет; и весь расстроенный, сконфуженный, как человек, пойманный на месте преступления, безвольно опускается на скамейку.
Все остальные, точно по уговору, устремляют глаза на меня. Я выдерживаю это давление, этот напор с невероятною тратою энергии. Но я сильнее их, я в этом уверен, я чувствую, как мои противники сдают, уступают; и все эти люди, которые вставали, издавали восклицания, умолкают, снова усаживаются, уничтожаются. Передо мною жалкий провинциальный омнибус, скудно совещенный масляною лампою.
С этого момента я перестал интересоваться окружающим. Я зарылся на своем месте, полузакрыл глаза и стал думать о посторонних вещах.
Жером, должно быть, очнулся и кое-как нашел свою дорогу, потому что через несколько минут мы переехали мост и оказались в самом центре города. Я сошел и направился в гостиницу, называющуюся «Три короля» или «Три мавра». Вот и все.
Вы, может быть, будете удивлены, но на другой день утром у меня не было никакого желания повторять свои опыты. Я не хотел даже вспоминать о событиях вчерашнего дня и занялся своими делами, как всякий другой.
Спустя две недели, я возвратился из этой поездки и выходил из вагона в Париже, на Восточном вокзале. Было шесть с половиною часов вечера. Сначала я хотел направиться на площадь Сен-Мишель. Иду к метро. Запертые решетки, объявления, и перед ними толпится народ. Объявление извещало, что на центральной станции произошло повреждение; ток прерван; поезда не ходят.
Направляюсь к трамваю Монруж — Восточный вокзал. Тысячная толпа осаждала контору. Чтобы дойти до автомата с билетами, понадобилось бы добрые двадцать минут. А потом?
Я отказываюсь стоять в очереди и решаю идти пешком по Страсбургскому бульвару. Какая толпа! Поезда метро были опорожнены, и народ хлынул на улицы, которые были запружены до отказа. Нормальное движение было стеснено, расстроено. Всякий испытывал неудобства. Все точно перепуталось, склеилось. А в довершение — полутьма, обманчивая и предательская. Электричество не горело ни в фонарях бульвара, ни в магазинах. Оставались только тусклые и редкие язычки газа. Чем дальше, тем поразительнее была картина. Севастопольский бульвар плавал в каком-то мутном соусе.
Равняюсь с большим гастрономическим магазином. Здесь, должно быть, была своя электрическая станция. Внутри все было залито ослепительным светом. Мраморные столы ломились под тяжестью коричневых, красных, розовых туш. На выставке, между колоннами, гирляндами, фестонами весели окорока, куры, фазаны.
Они, казалось, оттягивали веревки, на которых висели, и хотели упасть подобно отяжелевшим плодам. Подставляйте только руки или передник.
По контрасту, бульвар казался совсем черным. Глаза всей толпы приковались к магазину. Я тоже смотрел на него. Я находил его наглым и чересчур изысканным. У меня возникало желание попробовать на нем свою силу.
Останавливаюсь; отступаю к скамейке, на краю тротуара; обхожу ее и кладу руки на спинку. Между магазином и мною кишела толпа. Я смотрел в залитый светом магазин, на горы припасов, гирлянды окороков, на электрические фонари. Я сам не знал, во власти какого желания находился; я ничего не формулировал; но я чувствовал, как из глубины моего существа струями, каскадами брызжет энергия. Меня самого от этого шатало, подбрасывало.
Я не могу рассказать вам в точности, что я видел, потому что я даже не знаю, видел ли я вообще что-нибудь. В самом деле, глаза мои служили мне не для зрения. Они метали прямо перед собою, с замечательною правильностью, энергию, которой я был переизбыточным, прямо-таки неиссякаемым источником.
Мало-помалу в толпе стали наблюдаться некоторые изменения. Она еще более замедляла свое движение; она становилась более вязкою; и в то же время она как бы закручивалась, завивалась вокруг самой себя. Люди оставались все одними и теми же.
Вдруг прямо передо мною, как раз в направлении моего взгляда, вытягивается чья-то рука. Она делает несколько движений и хватает висящий окорок. Вся гирлянда обрывается, рука размахивается, и окорок, пущенный изо всей силы, разбивает вдребезги электрический шар.
Тогда события потекли более быстрым темпом. У меня было впечатление, что толпа подбирает упавшие окорока, хватает другие припасы, бьет фонари. Опрокидывает столы. Но особенно сильно было ощущение утоления, ощущение, будто толпа вдруг умерила бушевавшее во мне желание, которое все нарастало и грозило задушить меня. Наполнявшая меня энергия выходила из меня, и это доставляло мне наслаждение. Ощущение было так остро, что я скоро перестал видеть и слышать. Я не имел больше соприкосновения с формою, с внешностью, с поверхностью этого заполнявшего пространства — вы меня понимаете — события, я больше не сознавал его внешности. Я находился в общении с серединою, с самим сердцем происходившего. Знаете, меня совсем измучил этот рассказ — так трудно мне ясно изложить случившееся. Я снова чувствую напряжение, когда рассказываю о нем; это изнурительное воспоминание… и кроме того, мне кажется, что мне не следовало бы рассказывать об этом, что я грязню самую интимную тайну своей души. Еще немного, и я возненавижу вас…
