минуты, но это ощущение не проникало в ее сознание, а смогло туда пробиться только в рассеянном свете на том дне рождения, словно вспышка молнии. В ту минуту она ничего не говорит. Лишь протягивает мне пластиковый стаканчик. Я беру его с некоторой задержкой.
Я пью много, сверх меры. Один пунш за другим. Раз за разом я подливаю себе новые порции из большой чаши, где плавают кусочки фруктов кроваво-красного цвета.
Я болтаю с новыми знакомыми, осыпаю их вопросами, изображая, что интересуюсь, а может, и правда интересуюсь – чем не подходящий способ не думать о Т.? Назавтра некоторые даже будут утверждать, что я – приятный тип, что я куда лучше, чем обо мне говорят.
А еще я танцую. К слову, танцевать я не умею. Мне стыдно за свое тело. За идиотизм своего тела. Но что с того: и на пороховой бочке можно неплохо сплясать. К тому же меня убивает вовсе не боязнь показаться смешным.
Выхожу в сад, топаю по газону, парни курят в уголке, я прошу дать мне затянуться, они смеются над тем, что я пьян, но соглашаются, я тут же закашливаюсь. Всё ясно, непригоден.
Я прошу показать мне, где туалет, бросаюсь туда, меня рвет, и я долго стою, склонившись над собственной рвотой. В дверь стучат.
Возвращаюсь обратно, опять танцую, отвлекаюсь от своего тела, отвлекаюсь от стыда.
Мы с Т. друг друга избегаем.
Говорю себе: а что тут вообще-то нового? Разве мы и так не проводим бóльшую часть времени, избегая друг друга? Сбегая друг от друга. Чуть не погибая друг без друга (и я улыбаюсь от этих глаголов, которые проносятся у меня в голове, – неловкой и даже трагической улыбкой).
Уже глубокой ночью меня пронзает желание обнять его, растолкать толпу, подбежать к нему и обнять. Избыток алкоголя отбросил все мои запреты.
Все, кроме одного.
Даже в забытье и полной несознанке я продолжаю выполнять его волю. И меня останавливает опасность, которую я мог накликать. Смертельная опасность.
Я решаю уйти с праздника.
Я помню, как очень долго шагал сквозь холод по обочине шоссе, возвращаясь домой, как увидел наконец тусклый свет фонарей, отмечающих въезд в город, как подвернул ногу в трещине развороченного асфальта, слышал собачий вой, разбудил родителей, поднимаясь по лестнице (в их комнате зажегся свет, они, должно быть, посмотрели на часы и шепотом перекинулись несколькими словами), как рухнул на кровать, не раздеваясь, и все время, пока шел, не переставая думал, что просто переспать – куда лучше, чем несчастная любовь, но иногда у нас нет выбора.
Когда два дня спустя я снова вижу Т., я даю себе слово не упоминать тот вечер, ту катастрофу. И сам он ни словом об этом не обмолвился. Занимались любовью. Мне даже кажется, что между нами ощущается чуть больше нежности, чем обычно. И все же, когда наши тела уже лежат рядом и взгляды обращены в потолок, сами собой произносятся слова, которые не должны были прозвучать. Из-за них случается наша первая ссора. Моя ревность выплескивается. Моя невзрослость. Объяснение неумелое, бурное. Т. меня выслушивает. А потом говорит: все ясно, спорить тут не о чем (мне даже кажется, он сказал: нечего обсуждать). Если хочешь, покончим с этим. Если ты больше не можешь. Здесь, сейчас, сразу.
Я говорю: нет, не надо.
Страх потерять его сильнее всех остальных соображений. Зависимость.
И тайные встречи продолжились, как прежде. Поцелуи по всему телу. Любовь в моей комнатке. То, что принадлежит нам одним. То, что нельзя описать.
Один раз, один-единственный раз мы сталкиваемся с непредвиденным. Моя мать неожиданно вернулась домой. Она заболела и отпросилась с работы пораньше, начальник разрешил, она открывает дверь своим ключом, а мы с верхнего этажа ее не слышим, она заходит в дом, раздевается в прихожей, ставит сумочку, она думает, что дома никого нет: ни мужа, ни сына в это время не ожидалось, и она нас слышит, до нее доносятся отзвуки наших голосов в моей комнате, она, немного встревожившись, зовет меня, чтобы проверить, в чем дело, но я не отвечаю, мы только что разжали объятия и в одурении, которое иногда следует за близостью, лепечем что-то бессмысленное, и, поскольку я не отвечаю, она поднимается по лестнице, тревожится все сильнее, ступеньки скрипят у нее под ногами, и вот этот скрип мы слышим, нас охватывает паника, мы цепенеем: что делать? соскочить с кровати, поднять шум, рискуя, что шаги станут быстрее, и уж точно вызвать уверенность, что происходит что-то ненормальное, или не шевелиться, рискуя, что нас застанут так – голыми, в постели? Она повторяет мое имя, я понимаю, что к нам идет моя мать, что она вот-вот окажется здесь, она уже за дверью, которое обрушит ее мир, что она вот-вот толкнет дверь, что это уже неизбежно (но почему она не боится? почему не бежит прочь?), и я говорю: да-да, я тут, я работаю, а она: но ты ведь не один, я слышала разговор, отвечаю: мы с приятелем, у нас отменили урок, и мы зашли подготовиться к докладу, она говорит: ну ладно, не буду вам мешать, и не решается открыть дверь, она не решается, в итоге нас спасает моя способность выдумывать правдоподобную ложь, она говорит: если хотите перекусить, я вам что-нибудь приготовлю (да, она все еще готовит «перекусы» семнадцатилетнему сыну), я говорю: нет, не надо, спасибо, и добавляю: у тебя-то все в порядке? чего ты так рано? (и Тома беззвучно меня одергивает: ну кто тебя тянет за язык? она ведь уже почти ушла! я отвечаю: так понятнее, что я не делаю ничего плохого, что тут нет подвоха, я знаю, что ложь лучше подсластить), она отвечает: знобит, и голова болит, – все так же, через дверь, – она говорит: похоже, заболеваю, и спускается по лестнице. Позже, когда мы с Тома заходим в кухню, уже аккуратно причесанными лицеистами, уже омытыми от наших грехов, безукоризненными, она смотрит на нас простодушно, без малейших подозрений. Тома подходит, чтобы любезно пожать ей руку. Вечером она скажет: а твой приятель хорошо воспитан.
Что было еще в ту зиму, а потом – в ту весну? Жан-Мари Ле Пен впервые проводит «Час истины». Он заходит в студию телеканала «Антен-2» вместе с Франсуа-Анри де Вирье под музыку из песни Пола Маккартни «Живи и дай умереть другим» с таким видом, будто он уже выиграл выборы. Олимпийские игры проходят в Сараево, в Югославии. Еще существует такое понятие, как Югославия. Это шесть республик, пять
