национальностей, четыре языка, три религии, два алфавита и одна-единственная партия – как любил повторять Тито, который покоится в белградском мавзолее под названием «Дом цветов». Страна еще не раздроблена, но коммунизм уже агонизирует. Перрина Пелан выигрывает две медали в соревнованиях по горным лыжам. Я вспоминаю ее детскую физиономию, короткую стрижку. Дэвид, мальчик в пузыре, умирает в двенадцать лет. Он родился с тяжелым комбинированным иммунодефицитом и был обречен на гибель в первый год жизни. Родители решили заключить его в стерильный бокс. Он стал своего рода подопытным кроликом под объективами направленных на него камер. Неудачная пересадка костного мозга оборвала его трагическое существование. Шахтеры в Англии объявляют забастовку. Еще неизвестно, что она продлится год, приведет к нескольким жертвам, даст толчок к созданию группы The Clash, неизвестно, что забастовщики вернутся к работе, так ничего и не добившись, потому что Маргарет Тэтчер задавит рабочее движение. Во Франции сотни тысяч человек выйдут на улицу, чтобы защитить частные школы, которые они называют «свободной школой». То, что каждый присваивает это прилагательное и приспосабливает его к своим нуждам, выводит меня из себя. У меня просыпается политическое сознание. Индира Ганди отдает приказ о штурме Золотого храма в Амритсаре, она посылает танки на это святилище сикхов, и ее убьет сикх несколькими неделями позже. И, конечно, появляется СПИД. Болезнь, которая отберет у нас нашу беспечность.
Я написал слово: «любовь». А собирался на самом деле использовать другое.
Как минимум потому, что это ведь странное понятие, любовь; его трудно определить, очертить его рамки, дать четкую формулировку. Существует столько разных градаций любви, столько вариантов. Я мог бы удовольствоваться утверждением, что просто подчинен (и совершенно точно, что Т. отлично умел на меня повлиять и заставить слушаться), или очарован (он, как никто другой, умел привлечь, завоевать, обольстить и даже околдовать), или в ступоре (он часто вызывал нечто среднее между озадаченностью и смятением, ставил все с ног на голову), или соблазнен (он поймал меня в свои сети, пустил пыль в глаза и забрал себе), или увлечен (а я был до глупого наивен, мог размечтаться на пустом месте), или даже ослеплен (я отметал в сторону все, что меня смущало, преуменьшал его недостатки, а достоинства превозносил до небес), сбит с толку (я ведь стал уже не совсем самим собой), и тогда все это носило бы уже менее приятный характер. Я мог бы объяснить, что это всего лишь увлечение, что я просто позволил себе некую «слабость» – достаточно расплывчатая формулировка, подходящая для чего угодно. Но это была бы просто игра словами. А правда, голая правда, состоит в том, что я был влюблен. Лучше уж сказать начистоту.
И все же я задумался, не могло ли все это быть выдумкой. Вы ведь уже знаете, я выдумывал постоянно и выдумки эти были настолько правдоподобны, что в результате в них начинали верить (а порой я уже и сам не мог сказать, где правда, а где ложь). Позже я сделал это своей профессией, я стал писать романы. Но мог ли я нафантазировать себе эту историю? Мог ли раздуть эротическую зацикленность до великой страсти? Да, такое возможно.
В июне мы сдаем выпускные экзамены. В июле из вывешенного на черной доске списка узнаём, что мы их сдали. Я радуюсь, как и положено в таком случае. Тома бурчит, разыгрывая недовольного брюзгу: ну ты же не думал всерьез, что можешь не сдать, правда? И не будешь мне рассказывать, что волновался, ища свое имя в списке? Ты небось даже заранее был уверен, что все сдал на отлично? Я говорю, это же не мешает радоваться, все равно ведь такое счастье, что всё позади, что теперь нас ждет лето.
Я не понимал, что экзамены – конец нашей истории.
Точнее, я наотрез отказался об этом думать, уперся и не желал знать. Я стер из памяти ту запредельную ужасную фразу, что он сказал уже в первый день: потому что ты уедешь, а мы останемся.
(Оглядываясь назад, я себе удивляюсь. Как я, такой рациональный, такой прагматичный, умудрился закрыть глаза на то, что ясно как день, – ведь было очевидно, что дело идет к финалу. Можно предположить, что я не хотел, чтобы эта боль захлестнула меня заранее.
Впрочем, дальше я буду поступать так же с предсказуемыми смертями, ожидаемыми уходами: буду вести себя так, словно жизнь продолжится; накануне гибели моих друзей я буду говорить с ними, словно их ждет будущее, даже видя их исхудавшими, бессильными, простертыми на смертном ложе; и, когда мне объявят об их кончине, для меня это станет ужасной неожиданностью, откровением.)
Т. же, наоборот, не строил иллюзий, он ничего не забыл. Поэтому у него такой мрачный вид.
Я не могу сказать наверняка, что стоит за этой мрачностью. Если бы мне предложили угадать, я бы назвал меланхолию, печаль, может быть – предчувствие тоски, которую он сумеет быстро побороть; или вообще ничего, ведь он так старался не привязываться. В любом случае, я не заподозрил бы безнадежность.
Для меня же, когда я наконец осознал этот разрыв, он означал непомерную боль, беспросветную тоску. Я всегда думал, что мне будет больнее, чем ему. Я даже полагал, что больно будет мне одному.
Иногда нам не хватает проницательности.
Сразу после того, как мы узнали результаты экзаменов, я говорю ему: пойдем, я тебе покажу, какой фотоаппарат мне подарили родители. Он шутит: похоже, они не очень-то беспокоились за твои оценки, раз сделали подарок еще до объявления результатов… Я пожимаю плечами. Он добавляет: и это единственный предлог, который ты смог выдумать, чтобы мы пошли к тебе потрахаться, ну и типа отпраздновать это всё? Я фыркаю от смеха, я еще не знаю, что в последний раз смеюсь вместе с ним. Дома никого, моя комната распахивается навстречу нашим объятиям. А потом, не раздумывая, но и не слишком надеясь на успех, я предлагаю: может, прокатимся на твоем мотоцикле за город, а я бы испробовал мой «Кэнон». К моему огромному удивлению, он соглашается безропотно. Выезжаем сразу. Стоит жара, солнце сияет ослепительно. В конце концов мы заворачиваем в один уголок, который я очень люблю, вдалеке от чужих глаз. И я делаю первые снимки. Тома держится в стороне, я догадываюсь, что ему смешон мой детский восторг, он усаживается на ограждение из светлого камня, срывает травинку, чтобы занять руки, я оборачиваюсь и вижу, как он сидит, и он кажется мне еще красивее, чем обычно. За спиной у
