спустя те минувшие дни… Если бы не его свисавшая на грудь рыже-седая борода, похожая на бороду большого горного козла, бесстыдный доносчик с застывшими глазами и в высоком островерхом сподике был бы похож на выкреста и соблазнителя Якова Франка. В какой-то польской книжонке реб Шнеуру-Залману показывали гравюру, изображавшую этого знаменитого мерзавца, позорившего своими деяниями весь еврейский народ. И выражение лица этого дьявола в человеческом образе — наполовину мошенника-раввина, наполовину ксёндза, не рядом будь упомянут, врезалось в память ребе.
— Смотри, отец! — пугливо прошептал Мойшеле и показал свободной рукой на доносчика. Он тоже его узнал.
— Обратная сторона, сын мой… — прошептали в ответ губы ребе. — Да смилуется над нами Господь, и да спасет Он нас!..
В его губах не осталось ни кровинки. Они побелели, как его борода и густые усы. Он на самом деле почувствовал себя как в Новолетие перед трублением шофара. Только не таким уверенным, каким он бывал в такой час борьбы и милосердия, стоя на биме, накрыв талесом голову, с шофаром в руке, готовый разорвать сатану на куски. Силой прерывистых и протяжных звуков шофара и силой ангелов, вылетавших из этих звуков… Нет, так уверен в себе реб Шнеур-Залман сейчас не был! Он наглядно увидал, что материальный сатана намного хуже и сильнее духовного… Никакого сравнения!
Французский офицер, шагавший впереди, заметил, что «гранд рабэн» и его сопровождающие почему-то остановились. Он обернулся и вежливо, но твердо приказал:
— Авасон ну, мсье… Мадам!.. [379]
За пару шагов до входа в корчму Эстерка остановилась. Теперь пришла ее очередь пережить потрясение. Как пережил его за несколько мгновений до этого старый ребе. Перед ее глазами замельтешило знакомое лицо. Она буквально силой сдержала возникший было в горле крик, а ее черная вуаль, к счастью, скрывала ее исказившееся лицо. Потому что в первый момент ей показалось, что это ожил ее муж Менди, что это он замаскировался и поджидает ее здесь… Но она тут же спохватилась, сообразив, что это не дух, а «тот самый», который уже более пятнадцати лет назад принял образ ее покойного мужа и преследовал ее: сначала на Петербургском тракте, в шубе и пелерине, потом — на шкловской пожне в качестве русского офицера. А через пару дней после этого, после картофельного бунта, из-за него она упала без чувств посреди двора своего свекра реб Ноты Ноткина. С тех пор она его не видела и надеялась, что уже совсем от него отделалась. Но он снова стоял здесь. Он поджидал ее за редкой шеренгой гренадеров, и отнюдь не в качестве тени прошлого, а вполне реально, в военной форме и в головном уборе французского офицера-сапера. А его загорелое лицо, как и седовато-русая бородка, которую он отпустил, свидетельствовали в глазах Эстерки о том, что «тот самый» пустился разнообразия ради в какую-то новую авантюру. Как он превратился из павловского офицера в парике во французского сапера, обросшего русой бородкой и элегантно одетого, этого она в первый момент растерянности не поняла. У нее не было времени разобраться.
Хотя ее собственное лицо было скрыто за вуалью, он тоже ее узнал. Правильнее было бы сказать, угадал чутьем… Потому что его узкие глаза и узкие ноздри расширились. Главным образом, глаза — их взгляд был острым, как нож резника. Их чернота не шла к его мягким русым волосам, точно так же, как у ее покойного мужа Менди и у Алтерки, ее единственного сына…
Задержаться, чтобы еще немного постоять и справиться с потрясением, ей не дали. Рослый лакей в восточном одеянии — длинном вышитом кафтане и ярком шелковом тюрбане на голове, с кривой саблей, заткнутой за красный кушак, вырос рядом с ней. Его светлые глаза вежливо сияли на загорелом лице. Он приложил загорелую руку к сердцу и сказал, мешая французский язык с турецким:
— Антрэ, султанье… мадам! [380]
Только здесь Эстерка спохватилась, что стоит одна-одинешенька рядом со входом в убогую корчму с железной подковой, прибитой к деревянному порогу, а ребе и его сын уже вошли внутрь. Опустив свое закрытое вуалью лицо и закусив губу, она рванулась вперед, словно с цепи. Переступив порог, она снова стала ступать плавно и размеренно, как домашняя пава.
2
Наполеон был известен своей склонностью окружать себя не только высокоталантливыми, но и высокорослыми людьми. Высокорослыми генералами, высокорослыми префектами, высокорослыми телохранителями, высокорослыми лакеями. Делал ли он это назло себе самому? В качестве своего рода противоядия против зависти, от которой он, низкорослый, так часто страдал и о которой забывал, только сидя верхом на коне? Или же это была обратная сторона скатерти? Затаенная, самому ему неясная месть, от того, что он, низкорослый, ходивший на высоких неудобных каблуках, владычествует надо всеми этими живыми колоннами — гренадерами ростом с деревья, маршалами ростом с Ога, царя Васанского… [381] Короче, когда ребе Шнеур-Залман, ведомый гвардейским офицером, опирающийся на своего сына Мойшеле и сопровождаемый гостьей в вуали, вошел в корчму, ему показалось, что он попал в окружение великанов, которых видели соглядатаи, отправленные сынами Израиля из пустыни, чтобы разведать землю Ханаанскую, и рассказами о которых они, вернувшись, пугали народ, вышедший из Египта. История из Пятикнижия более или менее подходила к его нынешнему положению. Потому что сюда, к этим великанам, затащил его не кто иной, как «соглядатай» Авигдор из Пинска. После того как ребе Шнеур-Залман заметил его за шеренгой лейб-гренадеров, у него больше не осталось сомнения, что это была работа доносчика. Подозрения реб Исроэля Козика, деверя ребе, подтвердились.
У открытой двери стоял рослый мамелюк в высоком тюрбане, с кривой саблей на бедре. Это был тот же самый мамелюк, который только что столь вежливо пригласил зайти в корчму задержавшуюся женщину, невестку реб Ноты Ноткина. А внутри, в довольно большой и грязной «зале» корчмы пестрела всеми цветами группа высоких людей, таких же высоких, как и турецкий страж у дверей, но одетых намного богаче и роскошнее: в шляпы с раскрашенными страусовыми перьями, в малиново-красные сюртуки с шитыми золотом воротниками и полами, в небесно-голубые мундиры с серебряным шитьем. На их плечах красовались роскошные эполеты, на груди — сверкающие ордена.
О том, что это были самые приближенные к Наполеону маршалы Ней [382] и Удино [383] с генералами и офицерами своих штабов, реб Шнеур-Залман, конечно, не знал. Он только ощутил легкую нездоровую дрожь, как всегда, когда оказывался рядом с носителями иноверческой власти, излучавшими силу меча и человеческую гордыню. Такую дрожь в своей жизни
