кампаний. Он повсюду видел знаки, считал окна, задумывался над содержанием снов… Пророчество загадочного «гранд рабэн», о котором он здесь узнал впервые, начинало все сильнее волновать его. Чем больше евреев он видел в своем российском походе, тем беспокойнее становился. Их дикие одеяния, их большие мягкие шляпы с заломленными полями, их нестриженые бороды и пейсы, странные движения, которые они делали, разговаривая или торгуя, — все это стало ему подозрительно. Они казались ему какими-то восточными заклинателями, лопочущими вроде бы о своих собственных делах, но, тем не менее, следящими за его армиями и за ним самим: когда он наконец поскользнется, как предсказывал их «гранд рабэн»? Тогда на него можно будет наброситься…
В один из дней эти подозрения обожгли его как огнем. Французские саперы схватили одного «такого» во время строительства понтонного моста через Березину. Еврей вроде бы всего лишь продавал горячие бублики французским солдатам, но тем временем расспрашивал их на ломаном немецком. Это вызвало подозрения. Еврея схватили и нашли в его глубоких карманах вещи, которые совсем ни к чему человеку, занимающемуся выпечкой бубликов: план реки, номера полков, располагавшихся на этом и на том берегах Березины. Суд был коротким. Торговца бубликами расстреляли, привязали его труп к доске с надписью, в которой объяснялось, за что его постиг такой конец, и пустили ее плыть вниз по течению, чтобы отпугнуть других «осидов», находившихся в глубине этой страны.
Такое кровавое предостережение было сделано не без ведома Наполеона. Дело едва не дошло до того, чтобы он подписал ордер на полное разрушение всех местечек, в которых схватят подобных агентов.
Правда, от подобных массовых репрессий ему тут же пришлось отказаться хотя бы потому, что сторонники Виленского «рабэн», симпатизирующие Франции, не были ответственны за «осидов», которых сами ненавидели. А ведь особых отличительных знаков для сторонников этих религиозных партий не было. Все они носили те же лапсердаки с теми же странными шляпами или с меховыми штраймлами. Излишняя жестокость могла вызвать раздражение у скрытых друзей так же, как у открытых врагов.
Только теперь Наполеон спохватился, как не хватает ему здесь такого могучего козыря, как Синедрион… Он созвал его в Париже с большой помпой и парадом, как новый царь Кир, новый освободитель еврейского народа, а потом сам же разогнал из-за наветов всякого рода юдофобов Франции и грубых, примитивных доносов эльзасских немцев.
Имея под рукой такой светский еврейский институт, состоящий из израэлитских нотаблей, раввинов и ученых Франции, Италии и Фландрии, он мог бы теперь легко обратиться от их имени к чудовищно чуждому еврейству России и примириться даже с такими заклятыми врагами, как «осиды» с их «гранд рабэн» из местечка Ляды. Или, по меньшей мере, сделать их безвредными.
Но что сделано, то сделано. Единственное, что ему оставалось сейчас, — это фальшивые «заслуги отцов». То есть он мог говорить от имени Синедриона, который больше не существовал. Кричать о начале и замалчивать конец. Массы повсюду ничего толком не знают. Даты и факты у них всегда перемешиваются. На несколько лет раньше или позже — это для масс не имеет значения. Главное — молва, легенда, своего рода свет далекой звезды, который сияет и после того, как сама звезда уже давно погасла…
Поэтому он снова запустил легенду о парижском Синедрионе гулять по литовским и белорусским местечкам. И в качестве отдельного знака великодушия и доброй воли Наполеон велел отпустить на свободу нескольких подозрительных «осидов», схваченных, когда они шпионили за французскими войсками. Намерение императора состояло в том, чтобы весть об этом дошла до их «гранд рабэн» из местечка Ляды. Чтобы тот испугался и задумался над судьбой своих посланцев и своей собственной судьбой.
Однако все эти слухи, которые распускали среди российских евреев французы, и все жесты доброй воли, которые они делали в их адрес, мало помогали… В конце июля 1812 года до «еврейской секции» штаба Наполеона дошло известие, что «гранд рабэн» из Ляд собирается бежать вместе со всеми своими домашними во внутренние губернии Великороссии. Тогда французским штабом был отдан тайный приказ: любой ценой перерезать ему дорогу и по возможности взять его в качестве живого залога того, что прежние деяния его сторонников не повторятся в будущем.
3
«Это началось ночью, когда генерал-майор Небрасский со своими резервами оставил маленькую борисовскую крепость и отступил по единственной остававшейся свободной дороге на Красный.
Корчма на пересечении дороги на Борисов с дорогой на Красный и Амчислав была сразу же после этого занята французскими кавалеристами, и две запоздавшие подводы ребе из Ляд уткнулись дышлами в шлагбаум, которого прежде здесь никогда не было…
К первой подводе приблизился гвардейский офицер с бакенбардами, в треуголке и в обтягивающих рейтузах, заправленных в длинные лакированные черные ботфорты выше колен. А вместе с ним — два французских солдата с ружьями наизготовку.
В первой подводе стало тихо, как на кладбище. Из второй донесся приглушенный плач детей, которых пытались успокоить.
Двое солдат раздвинули рогожи, и офицер заглянул внутрь. Бледный, белобородый и оцепеневший в каком-то вымученном спокойствии, в первом ряду сидел между двух своих сыновей реб Шнеур-Залман.
— Гранд рабэн дэ Ляди? [377] — вежливо спросил офицер, глядя прямо в голубые глаза старика.
Все молчали. Догадались, что означал вопрос. Не знали только, как ответить на него. Офицер ждал. В давящей тишине рядом с подводой неожиданно вырос, как из-под земли, тот самый шустрый еврейчик в талесе, который вчера спасся от виселицы. Он потихоньку спрыгнул с сена, которым был застелен задок подводы, где он трясся на протяжении всего пути, подбежал, выкатив глаза, и завизжал:
— Евреи! Начинается та же самая свадьба, что и со мной… Как со мной, не про вас будь сказано… Так и меня задержали…
— Тэзэ ву!.. — негромко, но строго прикрикнул на него офицер. — Придержи язык!
Еврейчик, как и все прочие, этого не понял. Испуганные восклицания донеслись из-за спины ребе, из битком набитой второй подводы. Сыновья ребе беспомощно шушукались между собой. Это придало еврейчику мужества, и он еще сильнее запищал, трепеща ручками и талесом, как зарезанный петух крыльями:
— Вы можете меня повесить, пан француз! Я не отступлю от ребе. Вы не имеете права, не имеете!.. У меня есть… Я…
Офицер подал знак, и два вооруженных солдата подскочили и схватили беспокойного еврея за руки. Арестованный пронзительно закричал, как будто его коснулись раскаленными клещами. В тот же момент он ощутил приятную пустоту вокруг себя, и жесткие солдатские лапы выпустили его. Между ним и вскипевшим от негодования офицером выросла
